Московское воскресенье

«Дорогая моя, ну как ты там на своем «маленьком» воюешь? Что-то мне не нравится такая регулировка движения. Нужно бы нам с тобой поменяться местами дислокации, а то получается — ты на передовой, в максимальной опасности, а я вроде как в тылу. Сегодня, отложив учебник математики, я начал перечитывать твои письма и расстроился. Ты пишешь, что мои стихи понравились тебе… Это значит, что ты отнеслась к ним не критически. А я дал себе слово больше никогда не каркать. У нас в полку нашлась книга стихов Маяковского — вот человек с головой. Я прочитал ее не отрываясь и увидел, что его стихи стоят выше моих примерно на потолок Ил-2.

Прошу тебя, Катенька, указывать точнее твои координаты. Я использую малейшую возможность, чтобы увидеть тебя, Я смотрю на карту и каждый день высчитываю, сколько остается до тебя.

Много мне хочется тебе сказать, но надо иметь совесть, военная цензура, наверно, и так проклинает меня. Ведь полагается писать только на одном листе, а я уже на третий перешел. Уж допишу его. Если будут выбрасывать лишние листки, пусть выбросят этот, последний.

Ну заканчиваю, а то друзья избить меня собираются за то, что я много керосину сжег.

Целую множество раз».

Катя, наверно, долго бы еще перечитывала письмо, но пришла Даша, скучная, тихая, совсем не похожая на себя. Катя мгновенно убрала листки, заметив, с какой завистью Нечаева смотрит на них.

— Не получила от Ивана?

— Наверно, занят, — вздохнула Даша. Сделав над собой усилие, она сказала: — Пойдем в парк. Вылеты отменены до определения новой площадки. Речкина собирает желающих на экскурсию, посмотреть иностранную землю.

До обеда оставалось не меньше двух часов. Катя с удовольствием посидела бы дома, сочиняя письмо Грише, но надо было рассеять печаль Даши. Она спрятала письмо в свою красную папку и стала одеваться.

На улице громко разговаривали девушки. Кто-то затеял игру в снежки. Даша, выбежав на крыльцо, мигом скатала тугой снежок и швырнула в Катю. Катя погналась за ней, нагибаясь на ходу и хватая липкий снег. Но разыграться не успели. На балкон выбежала связистка и крикнула:

— Нечаева, к командиру!

Даша досадливо поморщилась, подняла руку, крикнула:

— Я больше не играю!

Это прозвучало как детское: «Чур меня!» Катя выронила тугой снежок. Ей не понравилось мгновенно изменившееся лицо Даши.

Бегом поднялась Даша по лестнице, прокатилась по паркету коридора, постучала в дверь Маршанцевой. Ей не ответили. Она постучала громче, потом приоткрыла дверь и заглянула в комнату.

Маршанцева сидела, уронив голову на ладони, закрыв глаза. Вид у командира был такой необычный, что Дашу кольнуло в сердце — беда!

— Товарищ подполковник, явилась по вашему приказанию, — глухо произнесла Даша.

Маршанцева не вздрогнула, не удивилась: она слышала стук в дверь и шаги Даши, но не могла поднять головы.

Даша приблизилась к столу, оперлась о него, нагнулась к Маршанцевой:

— Кто-нибудь погиб?

— Да, — кивнула Маршанцева.

— Кто? — еле выговорила Даша, чувствуя, что ноги у нее ослабли и она вот-вот упадет.

— Вот письмо от товарищей Коробкова.

— Ваня! — Даша схватилась за край стола, медленно опустилась на стул.

Друзья Ивана Коробкова писали Маршанцевой, что его самолет был сожжен противником. Они просили сообщить об этом его невесте Даше Нечаевой.

Глава сорок восьмая

— Впереди Берлин! — сказала Маршанцева на полковом собрании десятого апреля. — Вчера пала крепость Восточной Пруссии Кенигсберг, остается последний, решительный бой.

В зале послышался облегченный вздох. Командир продолжала: