Московское воскресенье

— Ни слова! Ты не понимаешь! Они помешались от этой проклятой войны!

Петр Кириллович побелел от злости:

— Ну нет, я этого так не оставлю! Если он хочет, пусть идет сам копать землю. В прошлую войну дамы щипали корпию для лазаретов, это я понимаю, но пилить дрова, разрабатывать торфяные болота, строить противотанковые рвы… благодарю покорно! Иди, иди, успокойся. Я все устрою сам, если Строгов не понимает своего долга перед семьей!

От раздражения он даже прикрикнул на всхлипывающую дочь и, что-то решив, стал торопливо одеваться.

Через полчаса он был у знакомого врача.

Доктор Пухов, отбросив газету, побежал навстречу ему из гостиной, долго жал руку, потом повел к дивану. Петр Кириллович заметил, как покачивались портьеры, словно из-за них кто-то подсматривал, потом в гостиную вошли оба сына доктора. Ожогину был хорошо известен способ, каким удалось этим молодым людям освободиться от войны.

Сели за круглый столик, достали из лакированной японской коробки хорошие папиросы, закурили и, как все деловые люди, заговорили о войне. Петр Кириллович услышал повторение собственных мыслей, но странно, теперь они вызывали в нем только раздражение. Потом доктор Пухов перешел на более легкий тон, сказав, что ухудшение дел на фронте всегда способствует улучшению коммерческих дел. Петр Кириллович пожал плечами, давая понять, что он не согласен с этим циничным определением, но вспомнил о своем деле и промолчал.

Но Пухов пустился в длинные рассуждения по поводу того, что газетные сообщения вызывают панику среди населения, оно начинает метаться, несет в магазины ценные вещи, продает их и бежит из Москвы. Сам доктор успел скупить в магазине Ожогина весь редкий фарфор и хрусталь. Он с удовольствием вспоминал об этой спекуляции. Теперь он интересовался только редкими гравюрами и антикварными безделушками. Впрочем, иногда он покупал и картины, и золото, и меха. Оба его сына тоже не сидели сложа руки, отец не мог пожаловаться на них, они не занимались философией.

Как раз философией-то и хотелось заняться Ожогину. Но он терпеливо отвечал на деловые вопросы расторопных юношей и их отца: да, в магазины усиливается приток товаров, да, он сообщит немедленно, он, конечно, помнит телефоны всех своих друзей, а особенно таких милых, как доктор. И он гордился тем, что из отцовских чувств вынес этот неприятный ему перекрестный допрос и все-таки дождался справки, которую доктор Пухов торжественно передал ему, намекнув на возможные услуги со стороны Ожогина.

На другой же день Петр Кириллович купил золотую брошь с аквамаринами за сто пятьдесят рублей и уступил ее доктору Пухову за пятьсот.

Глава одиннадцатая

Открытка Евгения со словом «приехали» была написана на станции Вязьма в те несколько минут, пока бойцы отдельного батальона майора Миронова стояли в очереди у пункта питания. В стороне рычали моторы грузовиков, ожидавших батальон, и Евгений успел черкнуть несколько слов, поставить дату «25 сентября» и бросить открытку в почтовый ящик.

Солдаты из других частей — одни из них сопровождали в Москву эшелон подбитых танков на ремонт, другие приехали в Вязьму за грузами для своих частей, стоявших неподалеку от Смоленска, — на вопросы о положении отвечали хмуро, односложно, но было и нечто утешительное в их ответах: «Да, так, стоим на месте…», «Теперь пока все тихо…».

Из сводок и политинформации, которую ежедневно проводил политрук батальона, Евгений уже знал, что фронт стабилизировался возле Смоленска, у Ярцева, а хмурое немногословье солдат можно было отнести к тому, что на войне всякие разговоры опасны, и к тому, что вот и Гитлер прорвался к старинному русскому городу, как сделал это когда-то Наполеон… Но от Вязьмы до Ярцева было так далеко, чуть ли не восемьдесят километров, что тут шла обычная жизнь. Даже и солдаты чувствовали себя в далеком тылу, вроде бы в отпуске.

Но вот батальон посадили на машины и повезли. Но повезли почему-то не на запад, к Ярцеву, а на север, в направлении Холм-Жарковского. Это выяснил сосед Евгения по машине пулеметчик Сарафанкин. В каждом воинском соединении всегда бывает такой особо осведомленный солдат, который умеет по разрозненным словечкам, а то и за щепотку махорки узнавать все, что солдату знать и не положено.

К вечеру машины остановились в глухом, как показалось Евгению, лесу, послышалась команда на выгрузку, после чего командиры рот и взводов проверили оружие, и батальон двинулся по зыбкой лесной тропе куда-то в темноту. Шли больше двух часов, и только в десять вечера объявили наконец привал.

Командир батальона разрешил развести небольшие костры — по одному на взвод, откуда-то появилась кухня со щами и кашей. Так началась военная жизнь. Неугомонный Сарафанкин тут же выяснил, что в этом районе и стрельбы-то не слышно, из чего сделал вывод — они находятся в какой-то резервной армии.