Москва

Брюнет оторвал взгляд от стола, посмотрел на меня и равнодушно произнёс:

– Я вас не знаю.

– Сейчас познакомимся, – сказал я и дёрнулся, чтобы достать из внутреннего кармана удостоверение.

Бодигарды Гельмана истолковали моё движение по-своему: один оказался у меня за спиной и попытался провести удушающий приём, а второй замахнулся кулаком, чтобы заехать мне по физиономии. Видимо, жизнь Наума Израилевича была полна тревог и неприятностей, иначе бы его парни вряд ли повели бы себя столь грубо.

Ходить всю неделю с разбитым «фейсом» мне откровенно не улыбалось, поэтому я практически одновременно сделал две вещи: засадил левым локтем в пузо тому, что был у меня сзади, и пнул в пах его напарника, отчего этому гражданину резко поплохело, и он согнулся, держась за причинное место. Я отправил его хорошим пинком на пол, крутанулся вполоборота и добил второго телохранителя.

Теперь у меня под ногами корчились от боли сразу оба незадачливых охранника.

Их участь не напугала гражданина Гельмана – он шагнул ко мне с кием наперевес и попытался раскроить мне череп. Какой-нибудь каратист, оказавшись на моём месте, провёл бы маваши-гери и эффектно разломал кий на несколько частей. Я же предпочёл пригнуться, а когда палка просвистела над головой, распрямился, перехватил кисть нэпмана и, выкрутив её, заставил Наума Израилевича выпустить импровизированное оружие.

– Больно! – заорал он.

– Будете вести себя плохо, станет ещё больней, – пообещал я.

– Кто вы такой и что вам надо? – простонал Гельман. – Если нужны деньги, забирайте кошелёк в кармане пиджака. Больше у меня с собой ничего нет.

– Не надо судить по себе о других, – фыркнул я. – Меньше всего меня сейчас интересуют ваши деньги, гражданин Гельман.

– Тогда я не понимаю, что вам нужно! – в истерике выкрикнул он.

– Прикажите вашим людям свалить отсюда, пока я не сломал вам руку, а их не пристрелил, – велел я.

– Выйдите! – обратился к своим бодигардам Гельман и, видя, что те не спешат выполнять его приказ, заорал:

– Вон! Вон пошли, раздолбаи!

Оба незадачливых телохранителя встали с пола и поковыляли к выходу.

Когда они ушли, Гельман взмолился:

– Отпустите меня, пожалуйста. Я сделал, что вы сказали.

Я освободил его руку.

– Пойдёмте, сядем за стол и поговорим.

– Как скажете, – Гельман был тих и покладист как овечка.

Мы проследовали к обеденному столу.

Опустившись на мягкий диван, Наум Израилевич осмелел.

– Может, перекусите? За мой счёт… Я позову официанта, – он потянулся к висевшему рядом шнурку.

– Не надо, – остановил я его. – Я сыт.

Последнее было неправдой, но обедать за счёт подозреваемого в убийстве – ниже моего достоинства. Я не мог позволить себе так опуститься.

– Воля ваша.

Наум Израилевич быстро приходил в себя, что свидетельствовало о его стойком характере. Трус и слабак вряд ли заработает себе состояние, особенно в первые годы становления советской власти. Передо мной точно сидел крепкий орешек, а не опереточный клоун.

– Вы не представились, – заметил он.

– Ваши люди не дали мне такой возможности.

Я показал удостоверение.

– Уголовный розыск? – непритворно удивился Гельман.

– Да.

– И чем я, скромный предприниматель, мог заинтересовать столь солидное заведение?

– Серафима Крюкова…

– Кто? – сделал удивлённые глаза собеседник.

– Наум Израилевич!.. – укоризненно покачал головой я.

– Хорошо-хорошо! – часто закивал он. – Да, я знаю Серафиму Крюкову. Она, кажется, преподаёт танцы.

– Так и есть, – ответил я, отметив про себя это его «знаю» в настоящем времени.

– Только, уж простите меня, я совершенно не понимаю, какое имею касательство к гражданке Крюковой!

– А разве не от вас к ней перешёл патент на ящичное производство? – изобразил удивление я.

– От меня, причём, замечу – всё на сугубо добровольной основе. Скажу больше – я ни копейки с неё не взял.

– Что же побудило вас сделать столь широкий жест?

– Моя природная доброта, – с приторной улыбкой произнёс он. – Знаете, товарищ Быстров, моя покойная мама часто мне в детстве говорила: «Наумчик, ты слишком добрый мальчик, который больше думает о других, чем о себе. Когда-нибудь эта доброта тебя же и погубит». С годами я часто убеждался в правоте слов мамы. Но… природа есть природа. Себя не переделать!

– И как тогда получилось, что вместе с патентом к Серафиме Крюковой перешли ещё и огромные долги? – поинтересовался я.

– Женщины, – вздохнул Наум Израилевич. – Они просто рождены для того, чтобы проматывать всё заработанное мужчиной. А что, Фимочка побежала жаловаться на меня? Тогда, уж простите, товарищ Быстров, но я решительно не понимаю, при чём тут уголовный розыск?! Мне всегда казалось, что скучные экономические дела не входят в компетенцию вашего весьма уважаемого учреждения.

Я хлопнул ладонью по столу. Гельман опасливо втянул голову в плечи.

– Хватит фиглярствовать! – резко произнёс я. – Вы – главный подозреваемый в убийстве гражданки Крюковой!

– Фимочка мертва?! – ахнул Наум Израилевич.

Клянусь, надо быть как минимум Станиславским, чтобы так непритворно сыграть удивление и даже испуг.

– Мертва, – сказал я, хотя на самом деле это было пока только предположение.