Москва 2042

– Понимаешь, – сказал я, подбирая слова, – моя жена, она живет еще в прошлом, в старом капитализме, и у нее такие предрассудки, пережитки такие, что ее муж должен принадлежать только ей, и никому больше.

Это мое заявление Искру не охладило нисколько.

– Хорошо, – сказала она. – Если твоя жена такая отсталая, мы не будем ее травмировать. Мы будем встречаться только время от времени. А если и это невозможно, я буду счастлива иногда видеть тебя хотя б издалека.

Вот эти женщины! Они никогда не понимают, чего хотят. Сначала они хотят видеть хотя бы издалека, хотя бы в подзорную трубу, но потом осознают, что этого мало, и начинают требовать чего-то еще.

– Сейчас тебя царь позовет. Ты ему скажи, что можешь уехать только со мной. Он строгий, но справедливый. Он все поймет. Ты только скажи.

– Хорошо, хорошо, – сказал я, глядя на Зильберовича, который, приоткрыв дверь, манил меня пальцем.

Царь Серафим

– У меня для тебя есть четыре с половиной минуты, сказал царь Серафим и включил таймер ручных часов Сейко.

Он сидел передо мной на позолоченном троне, с железным жезлом, зажатым между колен. На голове у царя была шапка Мономаха, должно быть изъятая из Оружейной палаты. Было жарко, из-под шапки струился пот, и царь время от времени утирался парчовым своим рукавом.

– Премного благодарен, Ваше Величество, – сказал я и глубоко поклонился.

– Я хотел тебя казнить, но потом передумал.

– Премного благодарен, – повторил я и, упав на колени, приложился к его левому сапогу.

– Ну это ни к чему, – проворчал он. Встань! Ты написал много чепухи. И в отношении меня допустил много похабства. Но, голос его чувствительно потеплел, я узнал, что ты много претерпел и отказался меня вычеркивать, несмотря на все, чем тебя стращали заглотчики. Молодец!

– Рад стараться. Ваше Величество! – вскочил я на ноги. Но должен признаться, что моей заслуги тут нет. Вас разве вычеркнешь! Вас, Ваше Величество, и топором-то не вырубишь. Это заглотчики думают, что, кого хочешь, можно в историю вписывать, а кого хочешь – выписывать. А я-то знаю, что это никак невозможно.

– То-то и оно! -сказал царь, довольный. У тебя ум куриный, но это ты все ж таки сообразил. И за это я тебя, пожалуй, отпущу восвояси. Я, правда, запретил полеты всяких железных птиц, но люфтганзовскую леталку задержал для тебя специально. И это будет последний полет над нашей империей. Но отпущу я тебя только при одном… Вернее, при двух непременных условиях.

– Я весь внимание, Ваше Величество, – сказал я смиренно.

– Во-первых, как только попадешь в восемьдесят второй год, так сразу опиши подробно все, что ты здесь видел, и пошли мне экспрессом в Отрадное.

– Слушаюсь, Ваше Величество! – сказал я.

– И обязательно про эту сучку напиши, про Степаниду, и про ее Тома тоже, я тогда буду сразу знать, что с ними делать. Во-вторых, всем плюралистам расскажи, что их ожидает в светлом будущем.

– Непременно расскажу, – обещал я совершенно искренне.

В это время как раз его часы начали пикать, но он их заткнул и спросил, есть ли у меня какие-то просьбы.

Я сказал, что просьба есть. Нельзя ли выйти отсюда через какой-нибудь черный ход или хотя бы через окно.

– Это еще зачем? – свел брови император.

– Не извольте прогневаться. Ваше Величество, – сказал я. – Но ваша секретарша… У меня тут с ней были шуры-муры, и она втюрилась в меня, как кошка.

– Вот оно что! – еще больше нахмурился царь. – Ах ты негодяй какой! – вскричал он и стукнул жезлом в паркет. – Так вот ты чем здесь занимался! Вот почему ты не распространял Большую зону!

Я испугался и рухнул на колени. Я стал объяснять, что заглотные коммунисты выделили мне Искрину без всякой просьбы с моей стороны, а просто как почетному гостю. И я жил с ней не для удовольствия, а только для того, чтобы отвлечь их внимание, усыпить бдительность и способствовать пришествию Его Величества.

– А она для чего же с тобой жила? – спросил он и покосился на меня презрительно и насмешливо.

Я, конечно, мог бы ему объяснить, что таких женщин, которые не хотели бы жить со мной, не бывает. Но я побоялся его рассердить и сказал, что она жила со мной в порядке партийной нагрузки.

– Какой разврат! – вскричал император. – Это так себя вела моя секретарша. Лео! – закричал он как будто куда-то в пространство, хотя Лео стоял совсем рядом. – Повелеваю тебе эту… как ее… арестовать, подвергнуть публичной порке, выстричь середину головы и вывалять в смоле и в перьях.

– Ваше Величество! – закричал я, не вставая с колен. – Симыч, – сказал я, чувствуя, что могу так сказать. – Она ни в чем не виновата. Ее заглотчики принуждали к сожительству с иностранцами. А она сама всегда была очень богобоязненной и всегда была верной симиткой. Она всегда твой портрет здесь вот носила.

Кажется, мое сообщение его ублажило, и он сказал, что ладно, пороть не будет, а сошлет ее в монастырь. Мне ее было немного жалко, однако, будучи в то же время ревнивым, я был рад, что она останется жива, но не сможет мне изменять.