Москва

Попробовал пальцем подпек, и на палец уставился, точно увидел он что-то.

- Опять синяки расставляешь себе на лицо.

И понюхал свой палец.

Мужчина чесался: открыл кривой рот и обдал перегаром и паром:

- Бутылочку раскутырили: был посуды раскок... Жизнь мою - размозгляило что-то.

Подрыльником ткнулась в колено свинья, оставляя пятно.

- Эх, Романыч, погряз без призора: возгривел, - скривился с досадливым прохиком Грибиков - ты на лицо посмотри: баклажан.

- Ничего, сударь: "пиво" - и он погрузился не то в непрогонное, горе, не то в равнодушие.

- Тут подслушливый люд: примечают, чтоб после судачить; пойдем-ка, брат. Отворили драную дверь, из которой подвыпирало мочало; попали в кухню, где баба бабахала за кастрюлями, источая лицом параванское масло из пара и дыха, где таракашечки разбыстрялись, усатясь под краном; тут салился противень. Прошли кухнею, корридорчиком. Дом людовал, тараканил, дымил и скрипел; стекла мыли, стоял визголет и дзындзындза; и пол был заволглый, прикрытый дорожкою коврика с пятнами всяких присох, с псиночесами.

Скрипнул визжавый замок; охватило придухою, паревом комнатеночка, с заварызганною постелью, накрытою одеялом лоскутным, с протертым комодиком, на котором древнели прожелчиной дагерротипы и пырскали моли; мужчина уселся на жестяной сундучек и ударился в непрогонное горе; а Грибиков, палец понюхав, вошел в разговор, вероятно, когда-то начавшийся и имеющий продолжение.

- Думай, Романыч, чего тебе так-то.

Мужчина сучил желтомохую руку, сопел и показывал красномордое тупоумие.

- Здесь и помру я: и нечего мне собираться; куды мне деваться.

- Ведь давеча согласился же: александрейку-то взял!

- Взял и пропил: и нет тебе - "фук", возьму и еще, и опять-таки, выпью.

- Так думаешь - тебе барин Мандро и...

- Подарит, коли есть потребность в клоповнике в этом.

- Тебе-то клоповник - зачем. Тебе вот клоповник, другому кому - палестины - раскрысился Грибиков; не посмотрел, а глазами огадил, как будто подвыхаркнул поплевочек - зачем тебе комната: проживешь годов пять, да помрешь: на полатях.

- А может еще и женюсь...

- Эх, Романыч, оставь - разведет краснопузиков тебе баба брюхатая. Сотенку барин Мандро предложил за вмещение этого самого своего человека - лизнувши свой палец, попробовал его он, - это дело тяпляпое: воспротивится фон-Мандро; да ведь он фон-Мандро, - и скоряченный Грибиков шипнул под ухо: - подумай, чем пахнет, уж он сумеет сгноить: по участкам протащит, отправит тебя с волчьим пачпортом по этапу.

Мужчина же - в рявк:

- Кулаком-то сумею расщечить его: знаем мы - фон-Мандро, фон-Мандро. Я и сам фон-Мандро; ну, чего в самом деле пристали: я давеча этого самого, для которого - видел; тащился сюда развынюхивать воздухи, - пакостный, от земли пол аршина, с протухшею мордой, без носа... Чего меня гоните, - тут он упал головою на стол и закрывши лицо кулаками, стал всхлипывать: - люди добрые едят поедом.

- Александрейки-то брал, - трясся в бешенстве Грибиков, так зашипев, как кусочек коровьего масла, который уронят на сковороду; желтый чад над словами пошел; всего и расслышалось:

- Он тебя, брат, уж заставит лизать сковородки, барахтаться в масле кипучем; он, брат, не как прочие: он - мужчина геенский.

Но спохватившись, прибавил претоненьким, даже сладеньким голосом, чтобы слышали стены, поняв, что есть уши у стен:

- Носа нет, человек больной - что же такого! А что барин Мандро его ищет призреть, так за это пошли ему бог.

Вдруг стена, очевидно имевшая ухо, проголосила по бабьи:

- Романыч, свет, ты уж крепись: сгноят тебя вовсе; ты - в палнате правов: комната плочена, кто же погонит. А все с перепою... Скажу я вам, Сила Мосеич, и очинно даже нейдет в ваши годы таким страхованием себя унижать: захмелевшего человека гноить.

Так сказавши, сте 1000 на замолчала: верней, - за стеной замолчали и Грибиков фукнул в кулак себе:

- Чтоб тебе, стерва.

И вышел, - сидеть на скамье, подтабачивать воздухи, ожидая, что воздухи вот просветятся и мутное небо под небом рассеется, чтобы стать ясным, обирюзовиться к вечеру, и что лопнувший диск в колпаке небосвода, кричащий жарой, станет дутым, хладнеющим, розовым солнцем, неукоснительно улетающим в пошелестение кленов напротив; войдет просиянием в облако, чтобы после, уйдя, разменяться - в растленье, в затменье.

Подхватит тогда краснокудрый дымок из трубы этот дуй вечеров; и воззрится из вечера стеклами красноокий домишечка в стекла коробкинских окон, чтоб после под мягкой периною тьмы почивали все пестрости, днем бросающие красноречие пятен, а ночью притихшие в чернышищах; и ноченька за окошечками повеселится, как лютиками - желтоглазыми огонечками: ситцевой черно-желтою кофтой огромной старухи, томительно вяжущей спицами серый чулок из судеб человеческих; за воротами свяжется смехотворная скрипитчатая, сиволапые краснобаи; и кончится все размордаями, подвываньями бабьими; у кого-то из носу пойдет краснокап; и на крик поглядит из-за форточки перепуганный кто-нибудь.

Грибиков будет беззвучно из ночи смотреть.