Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)

Шлем стал тяжелым и сжимал голову, как тиски; Гудзь сорвал его.

Он отлично использовал преимущество в огневой мощи и толщину брони. Одна за другой запылали еще три машины, которые не успели укрыться за домами. Восемь чадящих костров, восемь зловещих факелов!

И в эту минуту Гудзь услышал: кто-то стучит прикладом о броню.

— Горят, еще три горят!!! — послышался приглушенный крик. — Не давайте им роздыха! Не жалейте на фашистов боевого питания! От бойцов третьей роты — ура-а-а!!!

Кто-то из наших пехотинцев подбежал к танку — выразить свой восторг и сообщить новость, которую экипаж уже знал.

Немецкие танки высвечивали деревенскую улицу.

Откуда-то издалека донеслось нестройное "ура". Наша пехота поднялась в атаку.

Танк двинулся, набирая скорость. Гудзь опасливо посматривал по сторонам. КВ оставил укромную позицию, где борта его были защищены. Теперь он поневоле подставлял их противнику.

Татарчук бил из пулемета, его очереди отзывались снаружи странным эхом, звучащим невпопад.

Не сразу Гудзь понял, в чем дело. Оказывается, какой-то пехотинец вскарабкался на броню с ручным пулеметом и, так сказать в порядке пехотной самодеятельности, сопровождал экипаж.

Головастый парень взгромоздился к ним на танк, бил трассирующими пулями. Зеленым пунктиром указывал цели. Гудзь же не имел такого обзора, как пассажир за башней!

КВ миновал мостик, ворвался в деревню. Немецкие танки бросились наутек. Гудзь достиг западной околицы и остановился за избой. Открыл люк — где же пассажир?

Наверное, спрыгнул с танка во время одной из коротких остановок. Может, кончились патроны? А может, пострадал на броне?

Саблин выбросил гильзы, которыми завалил пол. Кирин возился с мотором. Все жадно глотали чистый морозный воздух.

Танк двинулся. Немцы попытались преградить ему дорогу. Но Старых с ходу подбил ближний танк, а вторым снарядом поджег еще один.

Радист Татарчук догнал очередями немецких танкистов, которые выскочили из подбитых, подожженных машин. Трупы валялись на примятом окровавленном снегу, и уже хватало света, чтобы увидеть розовую окантовку на их черных куртках.

Восемь уцелевших машин поспешно отходили на запад. А Гудзь вел танк все дальше, настигая противника огнем, вминая в снег орудия с их расчетами.

Саблин стоял в тряской темноте. Он думал, в простоте душевной, что Кирин ведет танк по лютому бездорожью, по колдобинам и буеракам — вот безбожно трясет! Машина выделывала какие-то немыслимые выкрутасы и акробатические номера: на что-то карабкалась, обо что-то спотыкалась, куда-то проваливалась.

Время от времени раздавались радостные крики четырех танкистов — это когда танк подминал под себя и превращал в лепешку очередное орудие.

Саблин, незрячий с начала боя, изнывал от неутоленного любопытства.

— Ну что там? Что?

Но вот он подал последний, сто двадцать пятый снаряд. Татарчук расстрелял последний, пятидесятый по счету диск, а в каждом диске по шестьдесят три патрона…

Остыл замок орудия, остыл на морозном ветру и раскаленный ствол пулемета. В тапке совсем не осталось боеприпасов, если не считать патронов в барабанах пяти наганов.

К этому времени танк получил несколько ранений. Снарядами вмята боковая броня, разбит каток. И танк медленно, боясь потерять гусеницу, двинулся через Нефедьево, уже занятое нашими, мимо горящих немецких машин, через мостик, мимо сожженных, вырубленных осколками ветел.

Когда танк вернулся на исходную позицию, его трудно было узнать. Снаружи смело все: крылья, бачки, инструментальные ящики, запасные траки. Броня во вмятинах, царапинах, застругах, окалине. Пять часов назад танк радовал глаз белой краской. Это Кирин перекрасил его "для незаметности в пейзаже". А вернулся обугленный, закопченный…

Затих чихающий мотор. Но люк не открывался.

Командир батальона Хорин взобрался на танк и прислушался. Тихо. Он постучал кулаком. Тихо.

— Что же вы, товарищи? — окликнул Хорин срывающимся голосом.

И тогда наконец крышка люка приподнялась и показался Татарчук: лицо его было под цвет черного шлема. Он ухватился за края люка, но опереться руками не смог. Хорин подхватил его под мышки.

За Татарчуком показался Гудзь. Затем вылезли Старых, Саблин и Кирин, изможденный до такой степени, что не мог самостоятельно встать с сиденья водителя, и ему помогли.

Их повели под руки. На морозном воздухе сильнее головокружение, ноги подкашивались.

Назавтра Павел Гудзь вместе с комбатом и корреспондентом фронтовой газеты насчитали на черной покореженной броне двадцать девять вмятин. И каждая вмятина была подобна шраму на теле.

Нефедьево

8 декабря 1941

Из выступления руководителя советской профсоюзной делегации товарища Шверника на массовом митинге в Лондоне