Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)

Фашист сбросил две бомбы на сосновую опушку, по которой тянулись окопы второй роты и стояли зенитки в танковой засаде.

Лысов прыгнул в окоп, однако не зажмурился, не вобрал голову в плечи, а деловито наблюдал за пикировщиком. Он уже заметил, что при выходе из пике самолет как бы зависает в воздухе на какую-то долю секунды, как бы теряет (или в самом деле теряет?) скорость. Лысов прикинул, что в этот момент попасть в самолет легче, а вернее сказать — менее трудно. И он поспешно зарядил свою саморазрядную винтовку бронебойно-зажигательными пулями.

"Юнкерс-87" сделал новый заход, снова пошел в пике и сбросил бомбы с самой ерундовой высотенки; одна бомба разорвалась в опасном соседстве со штабной землянкой.

Лысов вскинул свой полуавтомат, торопко, но тщательно прицелился, прижавшись к стенке окопа.

Три выстрела. Самолет клюнул носом, мотор задымил. Еще десяток секунд — из мотора выбилось пламя. Летчик пытался его сбить, проделал несколько сложных фигур, но его неодолимо тянуло к земле.

— Фигура низкого пилотажа, — весело заметил сержант Сапегин, из зенитчиков; он сидел на бруствере окопа, а сейчас от волнения вскочил на ноги. — Что-то среднее между штопором и глубоким виражом…

— Кувырком пошел… — крикнул. Федчук. — На заземление!

Пикировщик быстро снижался к станции Дорохово и упал за дальним лесом. Судя по грому и столбу дыма, вставшему за хвойным частоколом, "Юнкерс-87" взорвался на собственных бомбах.

С того памятного дня к Лысову прижилось прозвище "зенитчик". Первым его так назвал командир полка Николай Николаевич Соловьев. И хотя Лысов по-прежнему вел нехитрое ротное делопроизводство, писарем его больше никто не называл.

Кубинка

Ноябрь 1941

Верим в победу

"Здравствуй, дружище Павел! Твои письма я получил. Давно тебе ис писал потому, что сейчас на подмосковных рубежах у нас уйма горячих дел — сам понимаешь. Но сегодня я не мог не написать тебе, сегодня у меня особенный день.

Павел! Только что мне вручили кандидатскую карточку… В одной из схваток осколок немецкой мины ранил меня. Выйдя из госпиталя, я тотчас же подал заявление о приеме меня в партию.

Сейчас я поправился. Буду сражаться как коммунист. А я видел, как сражаются настоящие коммунисты, я знаю, как они отдают жизнь за Родину. Среди них, Павел, есть люди, которых я не забуду никогда. Их нельзя забыть. Один из них на днях погиб. Это политрук роты автоматчиков Хомутов, сибиряк. Как его любили бойцы! Правильно писали о нем в газетах, что это человек с горячим сердцем. И вот горячее сердце перестало биться.

Я хочу жить, хочу победить врага, хочу бороться за новый расцвет моей Родины. Но если придется умереть, я сумею умереть, как коммунист Хомутов, чтобы ты, мой лучший друг, мог, прямо глядя в глаза, сказать моей Тамарочке, когда она подрастет: твой отец честно выполнил долг перед Родиной.

Я и мои товарищи верим в победу и с этой ворон вступили в партию большевиков.

Желаю тебе, Павел, здоровья и успехов в работе. Привет землякам. Крепко жму руку.

С коммунистическим приветом красноармеец

Анатолий Черновинский"

(Напечатано в "Красноармейской правде"

3 декабря 1941 года

с разрешения автора письма;

адресовано красноармейцу Павлу Быстрову.)

Бинокль

Карасюк бежал к немецкой пушке. Она стояла у плетня, за крайней избой. Прислуга пушки разбежалась, и только один фашист прятался за ее щитом.

Карасюк бежал не хоронясь, со штыком наперевес. Фашист испугался поединка и бросился к лошадям. Они стояли рядом, у колодца, в упряжке. Фашист перерезал кинжалом постромки, вскочил на серую в яблоках лошадь, и она понеслась по деревенской улице.

— Стой, фашистская твоя душа, стой!!!

Карасюк добежал до пушки и не мешкая выстрелил.

Лошадь на всем скаку упала на колени и ткнулась мордой в снег.

Карасюк побежал дальше быстро, у него свистело в ушах, как при сильном ветре. В левой руке он держал винтовку, правой поддерживал подсумок с гранатами.

Фашист сполз с подстреленной лошади. Стали видны офицерские погоны и красный артиллерийский кант на них.

Карасюк выстрелил.

Офицер еще пытался бежать, но с каждым шагом хромал сильнее. Через несколько секунд он услышал за спиной тяжелое, прерывистое дыхание и обернулся.

Увидев Карасюка, офицер плюхнулся на колени. Поднял руки, согнутые в локтях, и пошевелил белыми губами.

Карасюк подскочил и хотел подать команду "хенде хох", но фашист и так уже поднял руки, а больше Карасюк по-немецки не знал. В эту минуту он увидел бинокль. Лакированный черный "цейс" висел на груди фашиста. Карасюк уставился на бинокль и вдруг заорал на всю улицу:

— Ты чего не видел? А ну! На землю нашу заришься? Москву хочешь увидеть? И доброго конягу по твоей милости пришлось…

Лошадь лежала на снегу, как на красной подстилке, и дрыгала ногой, пытаясь нащупать копытом пропавшую куда-то землю. По всему было видно, что ей хочется встать, что ей неудобно лежать вот так, на боку, с неестественно вытянутой шеей.