Москва Булгаковская

Никого не удивляло пока, что «Дьяволиада» и «Роковые яйца» были опубликованы. В годы распоясавшегося НЭПа цензура еще не успела окрепнуть на отлове антисоветчины. Многое дозволялось восставшим из пепла «бывшим» и новым нэпманам. Потом цензура спохватится: написал-то Булгаков полную «идеологическую диверсию»! Мало того, что в его поклепе глупые совслужащие и ударники труда перепутали куриные яйца с яйцами гадов. Мало того, что полчища гадов, идущие на Москву, слишком смахивают на революционные массы, уничтожившие Россию. Так еще дана в глумливых тонах и совсем уже веселенькая картина: ползучие монстры пожирают советских руководителей и даже сотрудников ОГПУ!

2

— Нет, ты вовсе никакой не Михаил… — Люба растерянно опустилась на табурет перед появившимся в дверях субъектом: громила в лохматой дохе и ушастой шапке прижимает к груди охапку дров, а в голубом глазу прожженного интеллигента посверкивает монокль! К тому же, если приглядеться, — в распахе немыслимого свалявшегося меха белел крахмальный воротничок с черной «бабочкой».

— Угадала, красивая: никакой не Михаил. — Он с грохотом бросил дрова у печки. — На самом деле — Мака.

— Как, как?

— Мака. В детстве у меня была книжка про злую орангутаниху, которая обзавелась мальцами — Микой, Макой и Микухой.

— Отлично, утверждено — Мака. А меня как величать?

— О, у тебя тысячи имен, и все самые необыкновенные: Любан… Любимчик, Любомудр, например. А мой потасканный дерматиновый чемоданишко — отныне «щенок».

Каждое утро, подхватив «щенка», Михаил уходил в «Гудок».

Вот там молодежный коллектив хохмачей, из которых самым «старым» был Булгаков, давал себе волю: Ильф, Петров, Олеша в ансамбле с приходящими юмористами умели устроить из работы праздник, восполняя недостающие в скудном пайке калории витаминизированным смехом.

— Любан, чтиво принес! — Вернувшись со службы, Михаил вытряхивал на пол кипы читательских писем из растолстевшего «щенка». — Пока я щи похлебаю, изучай переписку. Надо ответик мощный сочинить.

— Мак, — Люба принесла из кухни горячую кастрюльку, распространявшую аромат кислой капусты. — Вот гляжу на тебя — и словно в Виндзорском дворце ужинаю, аж обмираю: английский лорд или наш из «бывших» на пустые кислые щи соблазнился!

— Не на щи, а на тебя. Ну что такое на самом деле все эти хохмочки: доха, крахмальный воротничок, монокль на шнурке? Брачное оперение самца. Женщину нужно постоянно изумлять. Коллег-писателей, кстати, тоже. Они поговаривают, что мой туалет — знак принадлежности к другой эпохе, оппозиция горланам-бунтарям — футуристам в желтых блузочках. Те — леваки всякие: мейерхольды, маяковские — демонстрируют разрыв с традицией, а я, моноклем своим, — продолжение ее. Консерватор-с, будьте уверены. Выражения такие изысканные употребляю: «позвольте-с заметить», «никак-с невозможно», «любезнейше вас попрошу»… — Он расхохотался. — Знаешь, какую историю сочинили? Будто я столь деликатен и отзывчив к успехам коллег, что в день выхода номера поджидаю автора, особо, якобы, отличившегося, в кулуарах и, словно невзначай, церемонно выражаю распирающий меня восторг. Прямо токующий вальдшнеп… Чуть только ручку не целую.

— Вот уж не поверю. Ты — злючий, придирчивый, тебе угодить как писателю вообще невозможно! Если он, конечно, не Гоголь и не Чехов.

— А вот спроси моих гудковцев, скажут: «Под маской напускной суровости скрывается нутро нежное и возвышенное», как в хорошей телячьей косточке горячие мозги. — Михаил вздохнул, выудив из тарелки голое баранье ребро. Дешевые «суповые наборы» мяса, как правило, не содержали даже мозговых косточек.

— И кто такие байки пустил? — Сидя у окна, Люба на пяльцах вышивала занавески из простынного полотна. Отвела руку, полюбовалась. Вот уж не напрасно в Демидовской гимназии рукоделию выучили. И красиво называется — «ришелье»! — Кто ж тебя таким угодником ославил?

— Случайно пару раз само вышло. Сидел в бухгалтерии, надеялся деньги изъять. А тут автор шагает, весь зардевшийся, со свежим номером, где его гениальный материал пропечатан. И так небрежно на ходу свою статейку вроде пробегает, а сам по сторонам зыркает — за эффектом следит. Ну, ты меня знаешь — бросился, светясь радостью: «Читал-с, читал-с! Примите мои поздравления, голубчик! Весьма удачно прохватили. Второй час вас дожидаюсь, чтобы руку пожать! Великолепный слог, музыкальная речь…» Один раз, другой такой спектакль разыграл… Вот и пошло. Этакий граф Булгаков, умеющий ценить успехи товарищей по перу.

— Ты клоун, обожающий кого-то посадить в лужу. И хватает же у тебя на все сил — заводная Мака! — Отложив вышивку, Люба убрала со стола. — Жаль только, что мы с тобой в самом деле не дворяне. Отыскался бы сейчас в Европах родственничек богатенький…

— И нас, голубчиков, на Соловки, а наследство — в госказну. Да что я — вспомоществование частным лицам ОГГТУ. За труды праведные.

Глаза отобедавшего литератора, как театральные софиты.