Москва – Гребешки

Штора разделила салон самолёта на две неравные части. На меньшую: всего два ряда по четыре широких кожаных кресла в каждом. Итого: всего восемь пассажиров, но очень и очень уважаемых. И на большую: штук двадцать или тридцать рядов по шесть узких неудобных и тесных кресел, обитых какой-то невзрачной искусственной материей. На этих креслах, если их можно так назвать, сидеть было весьма неудобно и неловко. Да! Весьма и весьма! Не то что неудобно и неловко, а несподручно и неуклюже. Вот как! Да ещё расстояния между рядами были самыми минимальными, люди еле протискивались, как в ушко игольное, хоть мылом мажься, хоть маслом натирайся. И тем не менее на них, на этих неказистых стульчаках с высокими спинками находилось сотни полторы… или две… вообще неуважаемых пассажиров. Таковы порядки… с некоторых времён…

Да-с… как-то не по-человечески это. Изменой попахивает. Предательством…

Разделение общества происходит. На классы… На сословия… На ранги…

Людей делят по толщине кошелька. Одних уважают, других нет.

Но разговор снова не об этом. Разговор сейчас о том, что в самолёте при наличии этой непроницаемой шторы образовалось два почти изолированных помещения.

Да-с! Так и было. Ох, эта ненавистная штора… Ох, она противная…

Хамоватые ребята оказались по ту сторону плотной серой гофрированной материи, на территории, которая для простых смертных является как бы запретной и недосягаемой.

А все остальные, и Геннадий Витальевич в том числе, – тута остались, за чертой явной недоступности и всеобщей недозволенности.

Мол, пшёл вон, чертяка. Мол, неча смотреть на запретное. Мол, запретный плод не для всяких там яких проходимцев. Мол, не твоих глаз и ушей это дело.

Дескать, сиди тута и не рыпайся. Дескать, вали отседова пока цел. Пока ноги-руки тебе не переломали. Шею пока не свернули. Голову пока не открутили.

Дуй, мол, до горы, босяк безденежный.

Шуруй, фунтик, отседова подобру-поздорову…

Ну и так далее в таком же роде.

Типа: посторонним индивидам туда вход строго-настрого воспрещён.

Наподобие: со свиным рылом сюда не соваться.

Вроде как: обезьянам, кошкам, лемурам, собакам и иным зловредным существам делать тута нечего.

Да, не повезло униженному и оскорблённому пассажиру.

Их, мажоров этих, теперь не достать. Никоим образом. Не будешь же штурмом брать запретное.

Всё. Брейк! Разошлись по своим противоположным углам. Разговор не удался.

Каждый остался со своими скорбными мыслями и делами недоделанными, и при своих интересах. Вот что тут главное.

Геннадий Витальевич попробовал достать свою любимую, свою драгоценную сумку, так нагло и беспардонно сдвинутую передними эксклюзивными пассажирами, но это было не так-то просто, это было вообще невозможно – слишком далеко она, душечка, откатилась, почти к борту самолёта прижалась, да и чемоданы чёртовы мешали.

Вот беда-то какая. Вот какая несуразица. Вот какая нелепица.

Вот какое недоразумение. Вот какая гнусность и подлость.

Надо что-то придумать. А что?

Надо каким-то манером ухитриться и выудить свою поклажу.

Надо очень постараться. Надо каким-то образом умудриться. Надо… надо… надо сподобиться каким-то фертом. Надо сделать это. Во что бы то ни стало.

Он думал, думал… и наконец надумал как…

Явление двадцатое

Геннадий Витальевич изловчился и, полулёжа на кресле, вытянулся в струнку, как червяк дождевой, стараясь ногой подтащить её, сумку свою дорожную. Но не получалось. Никак не выходило. Совсем никак. Вовсе.

Как быть? Как поступить? Как достать свою вещицу.

Он сделал несколько безуспешных попыток. Но сумка не поддавалась.

Наконец, с четвёртого или пятого раза, а может, и с шестого, умаявшись от этих противных неудачных попыток, мужчина, выдохнув из себя весь оставшийся там вредный для здоровья и самочувствия углекислый газ и вытянувшись как можно длиннее, уже как длинный-предлинный шнурок от ботинка (позвонки от шеи и до крестца даже захрустели и защёлкали), зацепившись кое-как за торчавшую дыбом ручку сумки острым носком модного ботинка, неимоверным движением подтянул её, свою драгоценную вещь, свою ненаглядную кожаную страдалицу к себе поближе и вздохнул с удовлетворением и даже с неким облегчением. Ух… – вытер он пот со лба. Слава Богу! Удалось…

Затем Геннадий Витальевич встал, поднял её с пола, аккуратно и нежно, как дитя малое и беззащитное, погладил, ласково чмокнул в бочок пузатенький и положил на верхнюю багажную полку, бесцеремонно растолкав по углам чьё-то многочисленное шмутьё, и тщательно, обеими руками, с трудом закрыл крышку, надавив на неё посильнее в центре и по краям.

Всё. Дело сделано. Сумка спрятана. Слава Всевышнему. Можно и отдохнуть.

Теперь можно не переживать. Теперь можно не беспокоиться. Теперь можно нервы не тратить понапрасну. Нервы-то нужны ещё. Да. Они понадобятся. Обязательно. Нервы всегда нужны. Нервы всем нужны. Тем более в таких сложных и коварных ситуациях.