Москва и москвичи. Репортажи из прошлого (сборник)

А Федька уж действительно хлюст козырной. Он из дворовых, у барина в доезжачих был, да с барыней — красавец он из себя — спутался… Ну и отдал его барин в солдаты, а он с Кавказа задал лататы, добрался до Астрахани — это еще когда Севастополь воевал — да и попал на Волге в репкинскую станицу. Вот с той поры и дружба у него неразрывная с Репкой и с Костыгой… В те времена с путиной в лямке до Рыбны дойдут, разочтутся с хозяином, Репка там станицу соберет что надо, купят завозню, да и махнут на низы… А внизу либо в Жигулях, либо под Камой, в островках да воложках, свои ребята ждут… Раздобудутся двумя-тремя косоушками — и держись, значит, хозяйская мошна да приказчичьи барыши… Пока Волга станет… А там по первопутку по большим дорогам, а то и в барские усадьбы наведаются. А на зиму в раскольничьи скиты, а там весной на пристани и опять в лямку на Рыбну… Так из года в год, пока пароходы бурлака не съели да сакма тальником не заросла. Все это рассказывал мне Костыга еще в путине.

* * *

Вот они и поселились по соседству с тюрьмой. Хлюст сразу спутался с кухаркой начальника тюрьмы и у нее на кухне стал своим человеком, а там всучил Суслика в больницу в служители. Паспорта у них были настоящие — тогда их в Рыбне сколько хошь из карманов умерших от холеры бывалые люди запасали. И Репке пришлось паспортом запастись, так как он артель крючническую открыл, то надо было — полиция вид потребовала. Много паспортов было добыто для него, да по приметам не подходили. Дело в том, что Репка был 2 аршина 12 вершков росту, а таких великанов не было. Попался один билет отставного солдата, по годам подходящий и надпись удобная: особых примет нет, — а все остальное, как вообще в те времена в солдатских «белых билетах» (белый давался только уволенным в чистую отставку), написано: «Волосы стричь, бороду брить, по миру не ходить»… Все хорошо, да одно беда: рядом с именем, отчеством и годами сказано: росту 2 аршина 2 вершка. Тут на выручку пришел Хлюст — один он грамотный в нашей артели тогда, до меня, был. Пошел он в трактир, попросил перо и чернил, да и прибавил единицу к двум. И стало 2 аршина 12 вершков. Да какой-то дошлый писаришко в квартале, не успевший получить на чай, увидал, что единица прибавлена другими чернилами. — Репку посадили в острог как бродягу. А тут нашлись враги — хозяева, содержатели артелей крючников, наговорили на него, своего главного конкурента. Его в кандалы заковали. Так уж несчастный случай вышел, из-за этой единицы атаман в острог попал… И вот из-за этой же самой единицы и моя жизнь опять перевернулась.

Репку за единицу держали в тюрьме, а если бы он был на воле, он составил бы станицу и повел нас в Жигули, на работу… И вот благодаря единице я теперь и пишу это, а попади я в Жигули — было бы другое… Всего можно было ждать, а уж Сибирь наверняка…

В Спасов день пошел я со своим другом Костыгой под кабак в тальники. Кабак шумит. На поляне в орлянку, задрав головы, лупятся, а мы на пригорочке жуем горячие баранки, табачок мятый вахрамеевский нюхаем из берестяной костыгинской тавлинки да все о Репке сожалеем. А Костыга меня успокаивает. Хлюст поклялся — из-за меня, говорит, Репка попал и потому я либо голову свою положу, либо вызволю атаманушку.

— Ну, айда в кабак, скоро наши из города придут, порасскажут, как дела.

Петля, Балабурда и старик Улан в таких же красного сукна жилетах с золотым галуном, как и у нас с Костыгой, уж заседали за отдельным столиком у открытого окна, закусывали и ждали нас, чтобы порадовать добрыми вестями. Петля снес деньги Хлюсту и Суслику. Репка дал такое распоряжение, чтобы дня за три до Покрова мы расходились, кто куда знает, на зимовку, а в самый Покров он выйдет, да с Сусликом и Хлюстом ударятся в Пошехонский скит к «Чашкам-ложкам». Здесь нам оставаться нельзя: после побега станут его искать и первым делом до нашей артели доберутся. Побег наши ребята устроят через больницу, куда Репка ляжет, а там все готово.

— Я на низ не побегу, я тоже с атаманом, в «Чашки-ложки»… Я там зимовал раза три, — заявил Костыга.

— А ты, Алеша?

— В скит не пойду, вот жаль, что Репки нет, станицы не будет, жаль — Жигулей не увижу!

Улан встал и подошел к стойке. Над ней и бочонком с краном, из которого цедили в толстые, пузырчатого зеленого стекла стаканы водку, на стенке красовались четыре казенные белого железа мерки с длинными ручками, с крючками на концах, чтобы их вешать, широкие снизу и узкие сверху. Они были четырех размеров: штоф, полуштоф, косушка и шкалик.

По закону водка из бочонка должна была сперва наливаться для правильности в мерку «крючок», а потом уже — в посуду, но это не делалось, что давало большой барыш «целовальнику», недоливавшему в стаканы, узкие ко дну и широкие кверху.