Москва, я не люблю тебя

— Зачем я живу? Хороший вопрос, — возвращаюсь в ванную, открываю воду над раковиной, плотно закрываю дверь. — Я с рожденья им мучаюсь. Так и не могу ответить. Но знаешь, что странно?

Он испуганно переводит глаза с меня на пилу и обратно.

— Странно то, что такие ничтожества, как ты, находят на него ответ очень быстро. Те, кто торгует героином, или шлюхами, или ворует чужие деньги. У них всегда есть ответ на этот вопрос. Знаешь, чувак, я столько раз встречал ублюдков похлеще тебя. И у вас всегда есть ответ. Я книгу хочу написать, даже наброски делаю, честно. Ты когда-нибудь писал стихи или прозу?

— Нет, — хрипит он, безумно повращав глазами и сконцентрировавшись на пиле.

— А я начал недавно. Год назад. Из ваших историй великолепная книга может сложиться. Как «Декамерон» Боккаччо… ой прости, это для тебя сложно. Как «Денискины рассказы». Читал, наверное, в школе?

Кирилл отчаянно кивает.

— Вот ты говоришь, что я урод и маньяк. А у тебя ведь нет оснований делать подобные выводы. — Достаю сигарету, присаживаюсь на унитаз, точу пилу. — Моя работа — решать чужие проблемы. Я торгую своими возможностями, а ты — людьми. Чувствуешь разницу?

— Угу, — кивает он. Кажется, его уже мелко трясет.

— Ты сутенер. Скажи, сколько у тебя шлюх на подхвате?

— Два..

— Что два, баран? Ты и мальчиками торгуешь?

— …Двадцать…

— Двадцать. — Я затягиваюсь с мечтательной улыбкой. — Вот ты тут мне Бога вспоминал (а ваша порода, я заметил, вообще сплошь любители поверовать, без отрыва от производства). А родители твоих подопечных тоже наверняка в Бога веруют. И сами девушки. Чистые, провинциальные девушки. А еще они верили в то, что вырастут красавицами. И счастливо выйдут замуж, нарожают детей. Они, наверное, придумывали им имена и рисовали в своих девичьих мечтах прекрасных принцев. Оставалось только школу закончить и в Москву переехать. А там сразу и принц встретится. А вместо принца им встретился ты, врубаешься? Рассказал про рестораны и машины, и богатых любовников, и пару историй, как такие же провинциалки в Америку отъезжали замуж, да? А потом отобрал паспорт и показал, как работают на ментовских субботниках те, кто сбежать пытается. Отбираешь краснокожие-то?

— Да, — разлепляет он пересохшие губы.

— А скольких ты вместе с Севой своим посадил на герку, чтобы они за дозу работали? А сколько девок пропало за время твоей работы? Ну, просто приехали к клиенту и пропали, ты же сам их не убивал, правда? Ты даже не знаешь, что с ними было! Про аборты в левых больницах, про то, скольких людей они черт знает чем заразили, я даже не вспоминаю. Я думаю не о том, зачем ты живешь, а как ты со всем этим в голове живешь. Хорошо ли ты спишь? — Я встаю и примериваюсь лезвием пилы к его щиколотке. — Да, надо будет полотенцами обложить.

— Не надо! — Кирилл начинает плакать. — Не надо, умоляю! Я не то украл, простите меня, пожалуйста. Сева, барыга этот гребаный, наверняка на дальней хате сидит. Он думает, я не знаю, а я, сука, знаю, где она…

— Так быстрее будет, — переношу пилу чуть выше щиколотки, — а тут кость чуть толще. Данте, восьмой круг ада. Что ты говоришь? Прости, я отвлекся.

— Улица Фестивальная, дом… — Он сгибает корпус, насколько позволяет цепь наручника, наклоняется ко мне, хватает свободной рукой пилу и тараторит как в припадке: — Фестивальная двенадцать, Фестивальная двенадцать, не надо, пожалуйста, миленький, Фестивальная…

— Да фиг с ней, с Фестивальной! — бью его по руке, провожу оселком по лезвию. — Ты лучше скажи, какому богу молишься, чтобы он тебя не наказал? Шиве? Мардуку? Они к тебе во сне не приходят? Сторчавшиеся, задушенные и выброшенные в подмосковном лесу. А глаза? Скажи, тебе их глаза снятся? А глаза их матерей? Знаешь, я никак не могу избавиться от глаз. Мне все время снятся глаза матерей. — Встаю, подхожу к зеркалу, приглаживаю волосы, медленно-медленно, как в черно-белом кино. — Глаза матерей всех этих Коль, Миш, Паш и Алин. Глаза матерей, которых я никогда не видел.

— Снятся… у-у-у-у… иногда… — Кирилл рыдает в голос. — Я ж не сам… начал… не сам… доза… на системе тогда я был… плотно… барыги подсказали… я не сам… когда… не сам я…

— Знаешь, Кирюха, я бы на твоем месте однажды утром, — беру в руку металлический душевой шланг, перепиливаю одним движением, удовлетворенно смотрю на пилу, — однажды утром посмотрел бы на чистый русский снег. Потом собрал бы паспорта всех этих несчастных, отвез бы баб на вокзал. Дал бы денег на дорогу. Проводил. А потом… потом бы и сам уехал. Но ты ведь не смог, Кирюха! И не сможешь, — присаживаюсь на край ванны, беру его за щиколотку, примериваюсь пилой.

— Фестивальная двенадцать, я смогу, фестивальная двенадцать, пожалуйста, нет, я сам, Богом клянусь, ФестивальнаЯ-Я-Я-Я… — На его джинсах выступает мокрое пятно. Увеличивается в размерах, темнеет.

— Ну что же ты писаешься при посторонних мужчинах, Кирилл?! Я же не гей, чтобы на твои извращения смотреть! — встаю, выхожу из ванной. Фестивальная двенадцать, значит. — А какая квартира на Фестивальной?