Москва-Лондон

и кашля. К тому же у нее сильный жар. Так что старая графиня должна лечить двух молодых. Но мне следует присматривать и за ходом спасения этой несчастной девочки… Люси, кажется… если, конечно, она еще жива, бедняжка… Ах, и мне, как видите, хватит работы, дети мои. Ну, за дело! В случае необходимости найдите меня в любое время суток. Благослови вас Господь!

Вероятно, как и все подобные сооружения в мире, замок Вервен начинали строить с тюрьмы. А поскольку было это в XIII веке и о комфорте заключенных имели тогда весьма своеобразное представление, постольку желающих посетить это место вторично было крайне мало, а случаи побегов скорее носили мифический, легендарный характер, чем имели место

в действительности, ибо из такой тюрьмы нельзя было бы убежать даже

во сне. Уж чего-чего, а тюрьмы тогда строить умели. Впрочем, кажется,

не только тюрьмы…

Тюрьма замка Вервен представляла собой длинный сводчатый каменный мешок без каких-либо источников света с полутора десятками невысоких нор для заключенных. Кроме того, преступник приковывался за обе ноги к тяжелой, неподъемной цепи, а лежать должен был на ледяном, одурманивающе зловонном каменном полу, поскольку испражняться приходилось тут же. Это был уже не этот свет…

Специальный камин с полками для накаливания орудий пыток, всемирно знаменитая дыба, козлы для удобства работы палачей, наборы кнутов, прутьев, игл, щепок для забивания их под ногти пальцев рук и ног, веревок с петлями и без оных, скребниц для сдирания кожи кусками и лентами, струбцин для зажима и дробления любых частей и органов человеческого тела — все это и очень многое другое было сейчас разложено, развешено

и расставлено по всем канонам тюремно-пыточной технологии и терпеливо ожидало своего применения.

Сбоку от входа, под четырьмя большими масляными светильниками, был установлен большой и массивный дубовый стол, за которым восседал верховный судья графства и двое других судей, его помощников. Трое писарей сидели за другим столом, поменьше и сбоку. Все судьи были сейчас

в глухих черных мантиях, а писари — в монашеских одеяниях. У огня, готовя свои многочисленные приборы и инструменты к работе, неторопливо священнодействовал небольшого роста, совершенно квадратный человек

в глухой кроваво-красной рубахе и кожаном жилете — ясно, палач. Рядом — молодой верзила, помощник палача по горячим пыткам и сдиранию кожи. Другой великан в кожаном фартуке — помощник палача по костоломанию и выдергиванию всяческих членов и органов из тел допрашиваемых. Только что родившийся на свет божий безгрешный ангел в этом месте и в этих руках непременно признает себя виновным во всех преступлениях и грехах рода людского!

Да, из подобных тюрем выходили только виновные и, следовательно, осужденные. Ибо осуждение — следствие признания, гласили законы того времени, а признание, считалось, — крик и раскаяние души, до которой простыми словами, как известно, не добраться. Признание! Любой сатрап, тиран, государь и даже местный управитель спокойно и бестрепетно одной рукой держит за волосы отрубленную голову своего соперника или противника, а другой — его признание в своих прегрешениях. Признание! Добыча его загнана в глухие и тайные подземелья, чтобы на поверхность выйти

в белоснежных одеяниях Истины, Справедливости и Назидания. Тираны до тех пор будут безгрешны и бессмертны, пока в их руках находятся признания их жертв…

…Месье Роже Дюран, доставленный сюда вчера поздним вечером в абсолютно невменяемом состоянии, провел ночь в одной из нор тюремного подземелья, где четкая и слаженная работа мысли восстанавливается неизмеримо быстрее, чем в любых других условиях. «Погиб», — твердо и здраво решил он. Видимо, эта мысль настолько успокоила его, что он повернулся на другой бок, подложил руки под щеку, как любил спать с самого рождения, и захрапел сном тяжело и много поработавшего человека.

А ранним утром он предстал перед судом.

Внимательно вглядываясь в приготовленные для него орудия добычи признания и до конца оценив их безграничные возможности, он вдруг почувствовал боль и истому во всем теле, глубоко вздохнул и проговорил:

— Господин судья…

— Верховный судья, не забывайтесь!

— О да, да, разумеется, простите, ваша честь! Господин верховный судья, надеюсь, моя готовность говорить вам только истинную правду избавит меня от применения всего этого… этого арсенала?

— Да, если ваша правда покажется нам таковой.

— Но я клянусь…

— Первый вопрос, — оборвал его верховный судья. И допрос начался…

Почти трое суток судебные писари, сменяя друг друга, безостановочно скрипели своими перьями, едва успевая записывать показания Роже Дюрана, его родителей, братьев, сестер, жертв их насилия, свидетелей произвола семьи Дюран — десятков крестьян, ремесленников, торговцев и купцов со всего графства.

Палачи работали неторопливо, слаженно и четко. Словно опытнейшие хирурги, они выбирали необходимый в каждый данный момент инструмент, с помощью которого признание ложилось на бумагу писаря.

Наконец верховный судья, которому, очевидно, надоели правдивые