Москва-матушка

«ой точкой, сейчас исчезнет, растворится в небесах. Ах, если бы эти крылья всаднику! Ни за что бы его не догнать тогда не­другам...

Споткнулся конь и с тяжелым храпом ударился о землю. По телу его прошла дрожь, рванулись, звякнув подкозами, задние ноги, вытянувшись, застыли. Не успел подняться с земли всадник, как налетела погоня. Навалились, повисли на плечах, связали руки.

К связанному подбегает низкорослый, щуплый шляхтич и виз­гливо кричит:

—      Ах ты, пся крев! Бежать вздумал! От кого бежать? От Ав­густа Чапель-Чернецкого, быдло поганое, ускакать захотел!

Беглец молчит. Ветер шевелит его волнистые русые волосы, из уголков твердо сжатых, обветренных губ сочится кровь. Парень высок, строен и красив даже сейчас, когда стоит он, скрученный веревками, в рваной одежде, запачканной влажной землей.

—      Князя своего предать хочешь! Смуту сеешь, лайдак! Мос­ковитам продался, сучий сын! — шляхтич взмахивает нагайкой и бьет холопа наискось по груди.

В это время соскакивает с коня отставший от погони всадник. Он подходит к связанному, отталкивает шляхтича и удивленно говорит:

—      Василько?! Ты? А мне сказали, что надобно догнать какого- то московского смутьяна. Ты обманул меня, пан Август?

—      Он и есть смутьян! Ты, княжич, был в отъезде и не знаешь ничего. Это стерво свинячье баламутил народ, подбивал людей к побегу в московские земли. И утек, сто дзяблув ему в душу!

Княжич Вячеслав смотрит на Василька и тихо спрашивает:

—      Это так?

—      Оболгал он меня перед князем. Все было не так.

Помедлив минуту, Вячеслав вытащил из-за пояса нож и раз­резал путы.

—      Подожди, княжич! — кричит па« Август. — Он убежит!

—      Я знаю, что делаю!—сурово отвечает княжич и указывает беглецу на запасного коня. Пан Август пожимает плечами и на всякий случай лошадь, на которую сел Василько, пускает впереди себя.

По протоптанным стежкам кони не спеша идут в обратный путь. Чапель-Чернецкий догоняет княжича и тихо говорит:

—      Я дивлюсь, пан Вячеслав, твоему легкомыслию. Развязать разбойнику руки, усадить его на лучшего запасного коня... Хлоп утечет снова.

—      Не твоя забота. Человека сего я хорошо знаю. Верю, не уйдет.

—      Сто дзяблув! — с презрением проговорил шляхтич. — Да что этому быдлу доверие, что ему слово! Ты посмотри на его глаза. Они так и стреляют по степи и выискивают, как бы лучше удрать от тебя вместе с твоим доверием, а заодно и с конем. У кого ты ищешь чести?

—      Бывает, у холопа чести во много крат более, чем у иного благородного шляхтича.

—      Пан Вячеслав! Шляхетство не позорь. Я не посмотрю, что ты сын князя Соколецкого! — и шляхтич хватается за саблю.

—     Ну, полно, не кипятись. Не беда, если и убежит. Ведь он не твой холоп, а моего отца, и тебе до него нет дела.

—      Иезус-Мария! Да разве ты не знаешь, что все ваши хлопы и твой отец вместе с ними — слуги Чапель-Чернецкого?! Стал бы я разве гнаться за этим разбойником, если бы не считал его своим. И ты мне смеешь говорить такие слова!

—      Смею,— твердо отвечает Вячеслав. — Князь Данила Соколецкий никогда не будет прислуживать твоему отцу.

—      Не будет! Да он уже давно хлоп. Это у себя во дворе он пыжится, будто справжний пан, а посмотрел бы ты на него, когда он просит у моего отца сотню-другую злотых в долг.

—      Мой отец?!

—      Нищий твой отец, и если бы не шляхта, то давно маеток ваш татары разграбили б, а самих вас заарканили.

—      Полно врать-то! Сами за крепостью нашей хоронитесь. Еже­ли бы не Соколец-крепость, татары, поди, каждый месяц наведыва­лись бы в ваши земли. А теперь вот скоро год, как бусурманов не бывало. Боятся опосля того как мы им дали великое лупление.

—      Чем он хвастается, матка-бозка! Да вашу крепость татар­ский конь хвостом заденет — она и развалится. Стены починить и то некому. Хлопы пана Данилы бегут в Дикое поле, скоро не будет ни одного. И тогда ты вместе с отцом твоим будешь отрабатывать на нашем дворе долги. А то в Дикое поле махнешь. Потому, видно, и развязал беглого. Повинись передо мной, иначе отцу все рас­скажу.

Вячеслав молча сплюнул на траву и отвернулся.

Прислушиваясь к ссоре, Василько думал невесело: отчего так жизнь устроена? Князь Данила давит на мужиков да на дворовых холопов, а все же шляхтич говорит, что он нищий. Куда идет все добро? Разве мало дает князю панщина? Пять дней в неделю ра­ботают крестьяне на полях Данилы Соколецкого, трижды в год привозят люди на двор князю зерно, живность, плоды — десятую часть доходов.

А подати, боже мой! За помол—сухомельщина, рогатое пач берет с каждого вола, очковое — с каждого улья. Хочешь ловить рыбу — плати ставщину, надо пасти скот — отдай спасное, женил­ся холоп — отдает земщину, родился у него сын — плати дудок.

А коли на грех остался без зерна в амбаре и захочешь желудей набрать — и тут плата! Желудная пошлина! Не от добра ринулся Василько в Дикое поле, оставив дом и родную земельку.