Москва / Modern Moscow: История культуры в рассказах и диалогах

Мы знаем, что подобные прови́дения у русских поэтов не редкость – вспомним знаменитое ахматовское заклинание-молитву: “Отыми и ребенка, и друга…” И все же – какие именно политические мотивы и силы сразу же вытолкнули на мировую арену роман переделкинского затворника, чего не случилось с “Мастером и Маргаритой”?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сравнить роли Сталина и его наследника Хрущева в формировании советской культурной политики. Всем известно, что наиболее важной исторической заслугой Хрущева было развенчание культа личности Сталина и отказ от Большого террора как главного инструмента управления страной.

Но известно также, что Хрущев, как и все прочие соратники тирана, подписывал в годы террора бесчисленные “расстрельные списки”. Мало того, он проявлял и собственную инициативу, обращаясь к Сталину с предложениями о расстреле тысяч “врагов”[107]. Хрущев был любимцем Сталина и, в свою очередь, преклонялся перед своим патроном. Дмитрий Шепилов свидетельствовал, что Хрущев – уже после смерти диктатора! – обрывал попытки противопоставить “доброго” Никиту “злому” Сталину: “Вот вздумали! Да Хрущев говна Сталина не стоит!”[108]

Люди, близко знавшие Никиту Хрущева, утверждали, что он боялся Сталина и завидовал ему. Когда шестикратный лауреат Сталинской премии Константин Симонов вскоре после смерти вождя объявил в печати, что теперь самая главная задача советской литературы – запечатлеть “для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов – бессмертного Сталина”, то немедленно получил от Хрущева по голове.

Старший товарищ Симонова и его босс по Союзу писателей Александр Фадеев, перед тем как 13 мая 1956 года выстрелить себе в сердце (предварительно тщательно обведя его химическим карандашом), написал обличительное письмо в ЦК КПСС: “Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения <…> привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды”[109].

Нуворишем и невеждой Фадеев обзывал, разумеется, Хрущева, который (как горько жаловался писатель в том же предсмертном письме) три года отказывался принять его и поговорить о литературных делах, как это делал Сталин. (Примечательно, насколько сравнительная оценка культурного уровня Сталина и Хрущева совпадает с оценкой Заболоцкого.)

Хрущев отомстил Фадееву посмертно: в официальном некрологе в “Правде” самоубийство писателя объяснялось “тяжелым прогрессирующим недугом – алкоголизмом”. Это был выпад – для застегнутого на все пуговицы главного партийного органа печати беспрецедентный и показательный для бесцеремонного и бестактного Хрущева.

Пастернака самоубийство Фадеева (и хрущевская реакция) ошеломило настолько, что он написал о нем в сочинявшейся в эти же дни автобиографии “Люди и положения”, поставив этот акт в один ряд с самоубийствами Маяковского, Есенина и Цветаевой: “И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой с такими, что ли, словами: «Ну вот, все кончено. Прощай, Саша»”. (Обратим внимание на тот же литературный прием мистического “присутствия” поэта, который Пастернак использовал двадцать с лишним лет назад в соболезновании Сталину в связи с самоубийством жены вождя.)

И опять-таки: неужели Пастернак почувствовал, что и на него может вскорости обрушиться гнев “нувориша” и “невежды” Хрущева?

* * *

Хорошо знавший и любивший Хрущева Федор Бурлацкий с печалью резюмировал, что тот “нанес сокрушительный удар по культу Сталина, но рука его как бы остановилась перед грозной громадой сталинской системы”[110]. Нигде двойственность Хрущева (столь ярко воплощенная Эрнстом Неизвестным в памятнике на могиле этого партийного лидера) не проявилась с такой наглядностью, как в области “руководства” культурой.

Трагический парадокс заключается вот в чем. Сталин правил страной с помощью жестокого террора. Все, сверху донизу, были запуганы, все дрожали. Сталинские указания, в том числе и его решения в области культуры, исполнялись беспрекословно.

Хрущев, как уже было сказано, придя к власти, от массовых казней и депортаций отказался. Но при этом, войдя во вкус начальствования, стал требовать послушания. Ему казалось – и не без основания, – что его боятся гораздо меньше, чем Сталина. Хрущева это бесило.

Особенно раздражали его своим непослушанием “интеллигентики” (как он их называл). Он подозревал, что они насмехаются над его необразованностью и мужицкими ухватками. Чтобы компенсировать свой комплекс неполноценности, Хрущев взял привычку орать на писателей и художников, топать ногами и браниться, чего Сталин никогда себе не позволял.