Москва / Modern Moscow: История культуры в рассказах и диалогах

А в тот момент было решено изо всех сил ударить по Пастернаку. Логистику этого дела Хрущев поручил идеологическому “серому кардиналу” Кремля Суслову. По его указанию в “Правде” появился фельетон под зубодробительным заголовком “Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка” (тяжеловесный намек на “ботаническую” этимологию фамилии писателя), выдержанный в разгромном стиле сталинской прессы. Мне было тогда четырнадцать лет, и я хорошо помню отвратительное ощущение, охватившее меня при прочтении этого злобного памфлета.

По прямому приказу сверху Пастернака тут же исключили из Союза писателей. Он ответил на это угрозой совместного с Ивинской самоубийства, переданной через Ивинскую же властям[115]. По распоряжению ЦК в Переделкино немедленно примчалась дежурная врачиха с набором лекарств, поселившаяся на пастернаковской даче. Ей было поручено следить за его самочувствием и настроением.

Сыновьям Пастернак многозначительно рассказывал, что его отец-художник носил в кармане пузырек с цианистым калием. Своей двоюродной сестре он написал: “Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук”. Наверное!

Все эти пастернаковские жесты его переделкинский сосед (и некогда друг) писатель Константин Федин комментировал в своем рапорте-доносе в ЦК так: “…Вы должны знать о действительном или мнимом, серьезном или театральном умысле Пастернака, о существовании угрозы или же о попытке сманеврировать ею”[116]. С доносом этим ознакомились среди прочих Суслов и Леонид Брежнев, о чем свидетельствуют их подписи.

Хрущеву совсем не нужен был еще один писатель-самоубийца. Он хотел проучить Пастернака “живаго”. И сделал это в своем неподражаемом стиле.

На 29 октября в Москве был назначен торжественный пленум ЦК ВЛКСМ, посвященный юбилейной дате – 40-летию комсомола. С докладом должен был выступить первый секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный, хрущевский выдвиженец. За день до этого Хрущев его вызвал в Кремль и в присутствии Суслова приказал, как позднее вспоминал Семичастный, “«выдать» Пастернаку как надо”[117].

Семичастный был ошарашен: “Это в доклад не очень вписывается…” Но Хрущев тут же вызвал стенографистку и начал диктовать ей текст, который назавтра должен был зачитать комсомольский лидер. Кроме разнузданных оскорблений (которые мы приведем ниже), там было неожиданное заявление о том, что “внутренний эмигрант” Пастернак может, если ему это угодно, стать действительным эмигрантом и отправиться в “капиталистический рай” – правительство ему в этом препятствий чинить не будет.

Тут Семичастный, согласно его мемуарам, взмолился:

– Никита Сергеевич, я же не правительство!

– Не беспокойся! Мы будем сидеть в президиуме и в этом месте тебе поаплодируем. Люди поймут!

На следующий вечер Семичастный зачитывал слегка причесанную и сокращенную хрущевскую импровизацию в московском Дворце спорта перед тысячной аудиторией молодежных активистов, из которых вряд ли многие прочли хоть одну строчку Пастернака. Начал он с того, что в лице Пастернака социалистическое общество имеет “паршивую овцу”, выступившую со своим “так называемым произведением”. Но быстро перешел к главному – скрытому ответу Хрущева на вызывающее стихотворение и неосторожные пастернаковские шутки:

“Иногда мы – кстати, совершенно незаслуженно – говорим о свинье, что она такая, сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья – все люди, которые имеют дело с этим животным, знают особенности свиньи, – она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит.

Поэтому если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. (Аплодисменты.) А Пастернак – этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества, – он это сделал. Он нагадил там, где ел, нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит. (Аплодисменты.)”.[118]

* * *

Выступление Семичастного транслировалось по телевидению, но Пастернак прочел его на другой день в газете “Правда”. Первой его реакцией, согласно Ивинской, было: “А может быть, давай уедем?” И он сел писать письмо Хрущеву, но, написав, порвал его: “Нет, уехать за границу я не смогу, даже если нас всех выпустят. Я мечтал бы поехать на Запад как на праздник, но существовать на празднике повседневно ни за что не смог бы. Пусть будут родные будни…”

И все-таки письмо Хрущеву Пастернак отправил – правда, не им написанное. Его составила Ивинская с помощью друзей, испугавшись “грязной ругани” (ее слова) Семичастного. Она, конечно же, не знала, что за спиной комсомольского секретаря маячит фигура Хрущева, но чуяла – дело принимает скверный оборот, надо поклониться вождю: “Уважаемый Никита Сергеевич, я обращаюсь к Вам лично…”

Пастернак подписал это письмо, в котором, извещая Хрущева о добровольном отказе от Нобелевской премии, добавлял: “Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры”.