Москва монументальная. Высотки и городская жизнь в эпоху сталинизма

В январе 1950 года более трехсот коммунистов и кандидатов в члены партии, работавших в УСДС, собрались для обсуждения «московского дела» и недавнего заявления Московского горкома партии «Об ошибках в работе т. Попова Г. М. и бюро МК и МГК ВКП(б)»[486]. Попов с самого начала имел прямое отношение к проекту небоскребов, и многие из сотрудников УСДС, привлеченных к работе над будущей высоткой в Зарядье и новым зданием МГУ, лично общались с попавшим в опалу московским градоначальником. Наверняка ни для кого не было секретом, что Попов навлек на себя недовольство министерских чиновников, отвечавших за возведение небоскребов, ровно тем, в чем его и обвиняли: тем, что он, по словам самого Сталина, «сплошь и рядом подменяет министров». На первых заседаниях, посвященных небоскребам, Попов без стеснения распекал министров и их помощников. Он прилюдно насмехался над ними и пытался нагнать на них страху, намекая на свои неформальные связи со Сталиным. На том январском партсобрании сотрудники УСДС одобрили принятое Московским горкомом партии решение о снятии Попова и, выступая по очереди, призвали повысить уровень критики и самокритики в собственной организации. Однако тогда, в 1950 году, у сотрудников УСДС были и другие заботы: Попов был не единственным, кого постигли неприятности в связи с «московским делом». Рвануло и гораздо ближе.

Советские архитекторы видели в снятии Попова часть целой цепи событий, которая завершилась падением самой видной фигуры в московских архитектурных кругах – главного архитектора Москвы Дмитрия Чечулина. Руководивший строительством сразу двух небоскребов – в Зарядье и на Котельнической набережной, Чечулин обладал в послевоенной Москве огромным влиянием. Он входил в ближний круг Попова, и в 1949 году эта близость дорого ему обошлась. Дело Чечулина началось в июне 1949 года, когда работа над проектом небоскребов длилась уже около двух лет. Недовольный и обиженный инженер Л. М. Гохман написал Сталину письмо. Гохман был главным инженером небоскреба на Котельнической, и его утомила привычка Чечулина произвольно менять проект и планы. И вот Гохман решил обратиться к Сталину и доложить ему о бесхозяйственности и самоуправстве Чечулина.

Начиналось письмо Гохмана Сталину с выражения благодарности и восхищения: «Вам пишет коммунист, инженер, главный конструктор высотного здания МВД СССР. Счастливая задача, нет большего счастья для советского человека, как работать по лично Вами данному указанию, Вами, спасшему нашу Родину, наших жен и детей от позора и рабства, и счастья для советского инженера выступить в соревнование с „хваленой“ американской техникой и доказать миру, что мы не только духовно и морально выше „американского образа жизни“, но и технически выше их»[487]. Прямо опираясь на первое постановление о небоскребах и вообще прибегая к доводам в духе ждановщины, Гохман заверял Сталина в том, что «принципиальная конструктивная схема здания решена оригинально и ни в какое сравнение не может идти со стандартными американскими решениями»[488]. Гохман с гордостью добавлял, что тот метод, который он применяет для здания на Котельнической, не только сэкономит стране полторы тысячи тонн стали: «самое главное, что при этом жесткость здания, что является самым ценным для высотного сооружения, в четыре раза больше любого другого из утвержденных к строительству в Москве высотных зданий и в восемь раз больше любого американского небоскреба»[489]. Заверив таким образом вождя в своей идейной преданности, Гохман перешел к сути. Инженер изобличал Чечулина и заодно Андрея Ростковского – второго главного архитектора, отвечавшего за небоскреб на Котельнической. И Чечулину, и Ростковскому было в ту пору за сорок, они учились уже при советской власти, и обоих в 1948 году удостоили Сталинской премии за проект дома на Котельнической набережной[490].