Москва нас больше не любит

Правда, редактор (допустим, его звали Максим) тоже среди прочего сказал, что он:

а) весьма высокооплачиваемый редактор, вы не думайте

б) вообще-то дворянин

в) у поэта Иосифа Бродского… - дутая репутация. Это очень средний советский поэт и вообще, у него хороших стихов очень и очень мало. Вся русская литература ХХ века состоит из дутых репутаций, - сказал редактор Максим.

Пункт в) прозвучал очень неожиданно, даже немного ошарашивающе, но я последнее время, как говорится, слышал и не такое, поэтому лишь сложил под столом пальцы крестиком и, проговорив про себя три раза “ом мани, падме хум”, продолжил беседу.

Потому что, повторяю, очень неплохо сидели. Можно добавить - как ни странно. Я подумал: ну не любит человек Бродского, ну и что с того? Бывает! О вкусах ведь не спорят! Правда, Максим добавил (уже на выходе), что у него, у Максима Н., стихи в журналах стали печататься раньше, чем у Бродского, что у него первая публикация произошла в 12 лет, причем не где-нибудь, а в Новом журнале!… Но я уже немного пьяный был, следовательно, добрый и не среагировал. И подруга у него, повторяю, была симпатичная. С милыми карими глазами не то садового цветка, не то тихого омута (в котором черти водятся), я такие глаза люблю. Она тоже профессиональный редактор, после филфака МГУ, кстати.

Распрощались дружески.

Скоро, как говорится, сказка сказывается, да не скоро дело делается. Прошло месяца три. Захожу я одним дождливым майским днем в это издательство (дела какие-то были, мелкие) и смотрю, они с подругой на кухне сидят, в издательской чайной комнате то есть, и пьют чай и вино. А другого редактора, к которому я собственно зашел, его не было. Вышел куда-то. Секретарь говорит: подождите полчаса, - ну, и я тоже подсел чаю попить.

- Не помешаю?

- Да нет, наоборот, - отвечают, - садитесь.

Поговорили немного о том, о сем, и я обратил внимание, что у его коллеги-цветка в тот день были грустные глаза, мне показалось даже, заплаканные, но я, естественно, промолчал. Мало ли почему у симпатичной женщины могут быть грустные глаза? Причин много.

И, не помню уже, как мы на это вышли, кажется, он сказал, что к тому старому писателю - почти классику, книги которого он готовит сейчас к изданию, - он ездит на встречи на дачу, в Переделкино. Писатель там круглый год живет, и зимой и летом, и выбираться в Москву ему трудно. Я ведь знаю, что такое Переделкино?

Я кивнул, немного удивившись вопросу.

- Эту дачу ему Ельцин дал, - сказал редактор. - В тысяча девятьсот девяностых годах, после возвращения из эмиграции. Отчасти в качестве компенсации за старое.

- А раньше там кто жил?

- Кажется, какой-то советский поэт-орденоносец, впрочем, точно не знаю. А причем тут это ваше “раньше”?

- Да нет, - сказал я, - неважно… Просто странно немного. Я там бывал, брал недавно интервью у одного старого диссидента, последователя Солженицына. Тоже проведшего в эмиграции около десяти лет, тоже высланного в свое время из СССР… Он живет на даче старого большевика, чуть ли не Каменева. Говорит, что два года боролся там с “прежним духом”. Я не понял, зачем он с ним боролся столько времени: ведь можно было поселиться другом месте?

- Я не пойму, чем вы недовольны, - сказал знакомый редактор. - Ну живет и живет. Что с того-то?

- Неудобно как-то, - говорю. - Как вы не понимаете? Нехорошо. Старая история с формой и содержанием. Конечно, содержание первично, но все-таки. Все-таки, понимаете? В этом поселке надо бы сделать музей, или мемориальный комплекс. Нельзя там селиться. Даже если больше негде. Тем более, если есть.

- Но послушайте, - сказал редактор. - Послушайте… Кроме старых большевиков в Переделкино жили, например, Пастернак и Чуковский… И вас ведь не возмущает и не удивляет, что Лев Толстой пережил в Ясной Поляне красный террор и начало коллективизации. Ведь вы это воспринимаете нормально?

В этот момент в кухню зашла симпатичная сотрудница Вика, и пока я сначала здоровался, а потом следил, как она наливает себе чай, смысл сказанного не вполне дошел до моего сознания. Когда же этот смысл до моего сознания дошел, я решил, что редактор Максим прикалывается или предлагает мне сюжет для неплохого фэнтези. Ведь была же, кажется, книга, где избежавший расстрела поэт Гумилев превращается в Бэтмена и мстит большевикам. Книга, насколько я помню, имела успех.

Но потом, когда Вика ушла, я понял, что редактор не шутит.

- Что вы, Максим, - сказал я после небольшой паузы и взял нотой выше. - Какую коллективизацию пережил Лев Толстой?

- А что, - сказал редактор, - он ведь умер, насколько я помню, году в тысяча девятьсот двадцать шестом. Разве нет?…

Дорогие друзья! Уже неважно, что было дальше, но это был момент некоторого озарения, вот что я вам скажу. По-английски это называется inside. Как говорится, я многое понял. Понял, как говорится, откуда ноги-то растут.

Дальнейшее можно не говорить, но я все же проговорю.