Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Меня охватывает паника, но изменить что-то уже не в моих силах. Полковник стоит в центре поляны и продолжает глупо улыбаться. Яблоко дрожит на его голове, норовя упасть. Воронов отмеряет 25 шагов и встает напротив. Менты затихли. Эту тишину сейчас можно щупать, можно резать ножом и мазать на хлеб. Оглушительно хрустит снег у кого-то под ногами — офицеры мерзнут в зимнем лесу, теплые ботинки — не их стиль. Воронов достает из левой кобуры неуставной «ТТ», внимательно смотрит на него, на секунду закрывает глаза. Сейчас я чувствую его так, будто проник в сознание. С закрытыми глазами он целится, не поднимая ствол. В следующий миг происходит страшное. Окоченевший от стояния на одном месте полковник чихает. Мы еще не слышим звука и не понимаем, что происходит, видно только — как вдруг сморщилось его лицо. Он широко открывает рот, яблоко падает со стриженой макушки, а ночную тишину уже рвет на мелкие части пистолетный выстрел. Он успевает чихнуть и мешком валится в снег. Ноги подгибаются, руки — нелепо разлетаются в стороны, пуля калибра 7,62 пробивает его голову как спелую дыню — насквозь. Вот конвульсивно дергается левая нога — мелко-мелко. Раз, другой, третий. Вот напрягаются все мышцы, вздымается и опадает грудь. Тысяча первый труп на поляне.

Кажется, никто не удивлен. Опера деловито и молча собирают следы застолья, сбрасывают бутылки и закуску в багажники. Один за другим запускаются двигатели, скрежещет под колесами сухой снег. Проходит, наверное, минуты три, может — и целая вечность. И вот мы — двое на поляне. Воронов, нервно сжимающий «ТТ» в руке, я, застывший в нелепой позе на замшелом бетонном столбике. Труп полковника.

Наши взгляды встречаются. Бандерас подходит ко мне и смотрит сверху вниз. Кидает мне под ноги пистолет.

— Держи, подарок. — Он разворачивается на каблуках и идет к своей машине. — Парень, менты не сидят в тюрьме. Они там очень быстро умирают. Или перестают быть ментами. Или вообще перестают быть.

— И что?

— Ты пока не понимаешь.

— Ага.

— Ага. Идиот. Ты — мент. Вот и все. Не дай тебе Бог. А если даст — все быстро поймешь. Пока.

Он заводит двигатель и уезжает. Я остаюсь один. Я сижу так еще час, до тех пор, пока окончательно не проходит опьянение. Мой мозг сейчас удивительно чист, я знаю, что нужно делать.

Натягиваю перчатки, беру «ТТ» за ствол. Носовым платком тщательно протираю все части пистолета, подхожу к трупу. Мучительно вспоминаю — а не левша ли наш полковник? Нет, вроде — нет. Пальцы его уже начали коченеть, но не все потеряно. Я вкладываю оружие в его правую руку, придирчиво оглядываю поляну. Всё нормально, да. В метре от трупа в снегу лежит яблоко — желтое с красным бочком. Я поднимаю его и откусываю большой кусок. Люблю немного подмороженные яблоки, что уж тут поделать.

Больше здесь делать нечего. Хрустя яблоком, я быстро иду по тропинке в сторону Ростокинского проезда. У меня еще есть какие-то деньги, надо поймать попутку и ехать домой. Завтра — к 8 на службу.

Я знаю, что будет утром. Бандерас посмотрит мне в глаза, я молча кивну. Он кивнет в ответ и пожмет руку. Просто так — мужчины здороваются. Он не будет задавать вопросов, ведь вчера он ни о чем не просил меня. Все, что я сделал — я сделал сам, по собственной воле. У нас, в прокуренных кабинетах два на три в доме 12 по Бойцовой улице, любой сделал бы так же.

Пройдут месяцы и годы, мы будем делить с Николаем Петровичем один кабинет на двоих. Будем ловить, раскрывать, наказывать или посылать куда подальше этих назойливых потерпевших. Не надо было, дядя, класть ценное имущество на всеобщее обозрение. Даже в магазинах на камерах хранения пишут: администрация не несет ответственности за ваши ценные вещи. Какого же черта мы должны?

У нас и без того — обостренное чувство справедливости, а в соседнем ОВД теперь, кстати, отличный зам по розыску. Молодой, толковый мужик. Говорят, зашитый, совсем не пьет. Надо будет, при случае, поехать познакомиться. Вот только «Москвич» починим, а то несолидно ехать на первую встречу с коллегой с такими-то ржавыми крыльями.