Москва Нуар. Город исковерканных утопий

— То! А помнишь, как ты сох по мне, Ряба? Помнишь? Хи-хи-хи! Сох, сох, знаю! А я тебе не дала! Кому надо, дала, а тебе не дала.

Замолкает, принимается раскачиваться из стороны в сторону.

— А правда здесь тюрьма была?

— Точно — была!.. — и непонятно, спьяну болтает или всерьез. — Я тебе и сейчас не дам, ты не думай! Ты не смотри, что старая… Ты тоже — не орел. Ты — кощей. Тебя Черепом прозвали, помнишь?

Помолчала, и неожиданно:

— Андрюха вот пропал. И Кирей пропал, и Сабель пропал. Нас в трубе четыре, то есть вчетвером жило… Одна я теперь… Андрюха неделю как ушел, сказал — спирта притырит… Не притырил… Здесь страшно, Ряба. Вот Полкана куда? А? Его на вокзал не пустят. Может, себе возьмешь?

— Куда мне.

— Ну да — куда… Ты тоже, я вижу, портвешок попиваешь! Как в детстве. Что, не заработал на коньячок, Ряба? Ты кем работаешь?

— Поваром.

Буратина свистит:

— В ресторане?

— В столовке. В университете негров черножопых кормлю. Зато от дома — десять минут.

— И что ты им варишь?

— Да все варю, и гуляш, и гречку, и щи…

— А скажи, ты фуа-гра пробовал?

— Так то — название: гусиная печень. Чего ее пробовать, ее в рассольник, потрошки — в самый раз. А еще — огурчики чтоб плотные, лучше маринованные.

Рябец наливает Буратине.

— Со свиданьицем! — хлебнул из горлышка.

— Я тебе, Ряба, знаешь, почему не дала? Ты с виду сухой, а внутри — тьфу. Такой. Тебя наши девчонки не любили — у тебя взгляд, будто лапаешь. Глазами лапаешь, носом — спускаешь, хи-хи-хи! Вот Болт покойный тоже такой, но его жалко было — кто ж ему, жирному, даст? Он картинки срамные таскал, а ты ссал, только подначивал. Э-э-эх! Жаль Болта! И Месропыча жалко, хоть и гаденыш.

— Чего жалеть? Их все равно нет.

— И поди ж ты — ни одного седого волоска… — бормочет Буратина.

Как разглядела? — они сидят в полной темноте, уже и лиц не различая друг друга. Буратина курит, запах дешевой горечи. Рябец встал помочиться. Не стесняется.

— На могилку не нассы! — кричит Буратина.

Рябец молчит.

— Слышь, Ряба, а я вот подумала — может, я к тебе? Страшно мне, даже с Полканом (пес хрипло ворчит). Помоюсь… Ты ж один живешь? Мать-то с отцом померли?

— Померли.

— Уж не помню, когда в чистоте спала. Чего мне здесь? Андрюху-то убили! И Кирея… и Сабеля… А ты, Ряба, не женился?

— Нет.

— А чего? Прынцессу ждал? Или меня, хи-хи-хи! А, может, я тебе и дам сегодня, а Рябец… — журчит Буратина.

Порой не понятно — пьяна она или притворяется.

— Ты не ответил, Ряба, чего не женился-то?

— Женилка не выросла.

— Хи-хи-хи! У тебя-то? Ни за что не поверю! А под моим окном чем дрочил? Я помню…

* * *

— А первенький мой вон там лежит, — она кивает в сторону забора, где чернеет куст жимолости. — Как думаешь, косточки от него остались?

Рябец представляет себе полуистлевшие детские кости, возможно, похожие на куриные, — не на говяжьи же.

— Да нет, столько лет — какие косточки!.. Разве череп… Или берцовые, они толстые.

— Ты повар, тебе виднее. И второй рядом. Я его ночью прикопала, снег, помню, валил, ноябрь.

— Первого ты от Месропыча нагуляла? — Буратина кивнула-икнула. — А второй чей?

— Не знаю, я со всеми спала. Засну под одним, проснусь — другой жарит. Кобелям волю дай! А доченька — вот лежит, прямо здесь. Девять лет ей было бы… Налей, что ли…

Рябец плеснул в стакан, Буратина пьет жадно.

— Доченька от Андрюхи. Мы там жили, где теперь беседку построили. Труба у нас была из бетона, вот такая, — Буратина руками пытается обозначить диаметр, — мы в ней годков пять прожили. Или больше… С Андрюхой и с Сабелем, а Кирей, он потом прибился…

— Ты что же, там и рожала?

— А где ж еще, скажешь ведь! Андрюха нож на костре прокалил, пуповину отрезал. Я девочку, доченьку мою хотела этим подбросить, у кого дом побогаче. Думала — что хоть ей жизнь выпадет… Только померла она через неделю… Как раз, когда подбросить хотела. Андрюха питание ей детское носил, на Живописной у него в магазине кассирша знакомая, тетка добрая — бесплатно давала. И молоко, Ряба, и кашу… У меня какое молоко, сам знаешь… Девочка моя…

Буратина гладит рукой землю и плачет неслышно, так, что только по хлюпанью носа и понятно.

Шумы за забором стихли совсем, лишь изредка прошуршит невидимая машина.

— Хорошо было, Ряба, когда в трубе жили… Даже зимой, как во дворце! С одной стороны вход закопаем, с другой — тряпок понавешаем. Надышишь вчетвером — красота! Зал Чайковского! Только окон не было, да и на что? И менты не доставали: придут, посмотрят, уйдут. Лейтенант Бессонов такой был — пожилой уже, нос красный, пьянь. Покурить на костерок приходил, говорил, что в отставку выйдет, к нам переедет, хи-хи-хи! Только удочки из дома возьмет, а больше ему ничего не нужно — так говорил. Шутил, ментяра… Потом пропал. А менты озверели! Два раза поджигали — все мои наряды, Ряба, сожгли! Да что наряды — матрасы! Мы под мост перебрались, потом к церкви, знаешь — за мостом? А теперь, Ряба — все, пиздец!

Буратина шелестит, Рябец слушает.

— Еще налей, напьюсь я сегодня, как в последний раз, Ряба! Жизнь у меня горькая… А тут на Казанский ехать. Там небось свои порядки, там небось бляди вокзальные вершат!

* * *