Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Буратина молчит, мгновение ее спина под руками Рябца напряжена, вдруг обмякает. Он упирается в нее коленями, переместив руки на шею. Кровь капает черными каплями на ее волосы. Пахнет свежей мочой. Нащупав щитовидный хрящ, он давит, давит его с обеих сторон, живо представив себе анатомию тихий свист, как из велосипедной шины, и молчок. Тень Полкана в стороне виляет хвостом, поскуливает: Надя, Надя!

* * *

— Ты не читал «Декамерон»?! — воскликнул Болтянский.

Болтянского Рябец не любил: что толстый — полбеды, вот руки маленькие, липкие, ногти ухоженные — это да. Ко всему, Болтянский таскал в школу порнуху — тусклые, многажды переснятые фотографии. Пышногрудые девки с сероватыми телесами (следствие пересъемок) оседлывали мускулистых мужиков. Или же подставляли пухлые зады. Или же растягивали губы. Стоило взглянуть, и точно по полу растаскали клубничный джем.

Болтянский показывал фотки из рук, держал цепко розовыми пальчиками. Если для других просмотры стали привычным развлечением, то для Рябца иначе. Липкое ощущение переродилось в ужас женского прикосновения, будь то рука, локоток, нечаянная грудь или невинные волосы. Даже материнская ласка, по счастью, крайне редкая, отвращала: стоило подвыпившей Прасковье Федоровне провести рукой по его волосам, нутро сжималось и тошнилось.

— А еще «Озорные рассказы». Это Бальзак, — проповедовал Болтянский, они шли из школы.

— Дашь почитать?

— Завтра принесу. «Декамерон» принесу, Бальзака — нет. Бальзак у нас в собрании — предки заметят — не велят книги давать. Да «Декамерон» лучше Бальзака. У Бальзака один прикольный рассказ, как он женщиной переоделся, чтобы ее выебать. Ну в смысле — подружиться сперва, то да се, а потом — выебать. А в остальном — скука. «Декамерон» интереснее.

«Декамерон» Болтянский принес — толстый синий том с изящной вязью названия, и срок объявил — две недели. Рябец полистал желтоватые страницы и отложил. Начинались выпускные экзамены.

* * *

— Ты прикинь, только с нее слез — звонок! Она к двери, кровищу оттирает, перепуганная — кто там? А Болтянский: это я, Надь. Она: о, черт! чего тебе?! А он: пойдем погуляем? Ха-ха-ха! — Месропов чуть не валится от хохота. — Не, ты прикинь: погуляем!

— А она что? — сухими губами Рябец. Они с Месроповым стоят во дворе школы. Выпускной вечер начнется через полчаса, все уж на взводе, уже вполпьяна делятся новостями.

— А что она — чуть со смеху не покатилась. Ну, я сзади подкрался, пока она с ним через дверь говорит, и вдул по первое число! Видел бы Болт, чем мы в десяти сантиметрах от него занимаемся!

Месропов еще полгода назад поклялся, что перед выпускным вечером «сломает целку» какой-нибудь из одноклассниц. Красавец жгучий, волоокий, девочки от него без ума.

— Только кончил, он опять: Надь, а Надь (Месропов передразнил скрипучий голос Болтянского), пойдем погуляем… Ну я дверь распахнул!.. как был, без трусов, в майке! И гондон в руке болтается — лови! Болт глаза выпучил и бежать! Ха-ха-ха!

— А она? — быстро дышит Рябец.

— Кто? Надька? Надька хороша, Ряба, хороша — подмахивает как надо! Полдня сегодня с ней кувыркались, фу-у-у! Чуть на ногах стою… А то едем завтра в Серебряный Бор, Ряба? У Надьки подруга Лидуха — маленькая, а титьки во-от такие! Я бы с Лидухой, но Надька… Там хорошо, в Бору. Не был? Кустов — завались!.. «И под каждым ей кустом был готов и стол и дом!..» Ха-ха-ха!

Подошли еще одноклассники, и Месропов принялся пересказывать свое приключение.

— А Болт мне «Декамерон» дал почитать, — говорит Рябец, когда тот закончил.

— Что-о-о? «Де-ка-ме-рон»? Ну, ты даешь! Детский сад этот «Декамерон». Ты «Луку Мудищева» слышал? Весник исполняет. «Весь род Мудищевых был древний, имел он вотчины, деревни и пребольшие елдаки!..» Приходи, поставлю! «Декамерон», ха! Детский сад, Ряба, детский сад!

— Все от воображения зависит, — веско вставляет интеллектуал Трегубов. — Иных и замочная скважина возбудит… А по мне «Декамерон» очень ничего. Кватроченто, пир во время чумы… Италия! Это не Русь. Там не девушки — синьорины! Не сосны — пинии!..

Трегубов знает, что говорит: в свои неполные семнадцать он единственный в классе бывал за границей, как раз в Италии жил. Отец его работал в советском консульстве в Риме.

— Пинии? Это что-то типа минета? — Месропов.

— Нет, амиго мио — это средиземноморская сосна. Небо — чистейшая лазурь! Море! Солнце!

О sole mio
sta 'nfronte a te!
О sole, о sole mio
sta 'nfronte a te!
sta 'nfro-o-o-onte a te-e-e-e! — поет Трегубов, срываясь на фальцет.

— Карузо недорезанный! — с уважением Месропов.

Во двор входит Болтянский в черном костюме, узком черном галстуке. Черные волосы зачесаны назад, намазаны, блестят. Увидев Месропова, чуть сбивается с шага, щеки расцветают алыми пятнами.

— Эй, пиния, — кричит кто-то, — пойдем, погуляем?!

Дружный хохот.

* * *

На ночь Рябец в школе не остался, получил аттестат, ушел. Когда спускался из актового зала, его догнал Болтянский.

— Уходишь?

— Тебе-то что?