Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова

Левин относит собственно «лилею» к «поэтическому языку допушкинской поры» (Левин Ю. Комментарий к поэме «Москва – Петушки»… С. 39). Однако ее без труда можно отыскать как непосредственно у Пушкина: «И на лилею / Нам укажи» («Роза», 1815), так и у более поздних поэтов, например у Мея: «Я – цветок полевой, я – лилея долины» («Еврейские песни», 1856), «Под лилейно-белой шеей / Как под вешнею лилеей» («Хороша ты, хороша…», 1859); у Фета: «Как лилея глядится в нагорный ручей…» («Alter ego», 1878); у Надсона: «белоснежные лилеи» («Из Гейне», 5 («Розы щечек, чудных глазок…»), 1880), «чуткое сердце мое / Поселилось в лилее душистой» («Из Гейне», 6 («Я хотел бы, чтоб чуткое сердце мое…»), 1880); у Сологуба: «Белей лилей, алее ала / Бела была ты и ала…» («Любовью легкою играя…», 1901) (и цитата из него у Кузмина: «Ложится снег „белей лилеи“…» («При посылке цветов в мартовский вторник», 1911)), «С невинной белизной лилеи…» («Любви неодолима сила», 1921); у Анненского: «Чтоб ночью вянущих лилей / Мне ярче слышать со стеблей / Сухой и странный звук паденья…» («Лилии», 3 («Падение лилий»), 1901), «Лилеи нежные листы <…> Всю ночь потом уста лилей / Там дышат ладаном разлуки» («Лилии», 1 («Второй мучительный сонет»), 1904), «Льют лилеи небывалый / Мне напиток благовонный…» («Лилии», 2 («Зимние лилии»), 1904), «Аромат лилеи мне тяжел, / Потому что в нем таится тленье…» («Аромат лилеи мне тяжел…», 1910), «Одной лилеи белоснежной / Я в лучший мир перенесу / И аромат и абрис нежный» («Еще лилии», 1910); у Вячеслава Иванова – ассоциирующиеся с мотивом «Талифа куми» строки: «Встань, на лазури стройных скал / Души, белея, / И зыбля девственный фиал, / Моя лилея!» («Лилия», 1904); у Саши Черного: «Шея белее лилеи / И стан, как у леди Годивы» («Городская сказка», 1909).

Здесь, в контексте устойчивой двойнической пары «Веничка – Христос», возможна еще и реминисценция стихотворения Мандельштама о распятии Христа: «И царствовал, и никнул Он, / Как лилия в родимый омут» («Неумолимые слова… Окаменела Иудея…», 1908).

11.5 C. 22. …есть такая заповеданность стыда, со времен Ивана Тургенева… —

Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) – русский писатель. Веничка апеллирует, прежде всего, к его программным повестям «Ася» (1858) и «Первая любовь» (1863) (см. 26.19), а также ко всей его прозе в целом, где любовные переживания героев носят ярко выраженный духовный, то есть лишенный эротики и сексуальности, характер, что является типичным для всего творчества Тургенева. О чем – у Гумилева:

Мне не нравится томность
Ваших скрещенных рук,
И спокойная скромность,
И стыдливый испуг.

Героини романов Тургенева,

Вы надменны, нежны и чисты,
В вас так много безбурно-осеннего
От аллеи, где кружат листы.

(«Девушке», 1910)

Вообще Тургенев как нравственный ориентир – тема для русской литературы достаточно распространенная. Например, один из персонажей Эренбурга вспоминает: «Перебрав все литературные воспоминания, я остановился на Тургеневе, я избрал его своим наставником и поводырем. Но от этого мало что изменилось: следуя заветам Тургенева, я продолжал ходить в поле, декламировать стихи и выразительно вздыхать <…> Только однажды, в горячий июльский полдень, увидев Вильгельмину [возлюбленную рассказчика], плавно проносившую через двор облака своей божественной плоти, я не выдержал и, пренебрегая всеми литературными уроками, прилип губами к ее белой руке» («Тринадцать трубок», 1923, «Седьмая трубка»).

Существительное «заповеданность» встречается в финале «Фауста» Гёте:

Здесь – заповеданность
Истины всей.
Вечная женственность
Тянет нас к ней.

(Пер. Б. Пастернака)

11.6…клятва на Воробьевых горах… —

Речь идет о знаменитой клятве Герцена (см. 25.19) и его друга, публициста и революционера Николая Огарева (1813–1877), данной ими в окрестностях Москвы, на Воробьевых (в советское время – Ленинских) горах, в 1826 г. (по другой версии, в 1827 г.). Они клялись всю свою жизнь отдать делу борьбы за освобождение русского народа. Герцен так описывает эту сцену: