Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова

Ситуация «неприятие и изгнание с Запада советского гражданина» была весьма популярна и в русской литературе, и в русской культуре вплоть до окончания холодной войны. Есть такой известный факт биографии Горького, который в 1906 г., скрываясь от преследования царской полиции, «по заданию партии» выехал в Америку для большевистской агитации и сбора средств в поддержку РСДРП, за что практически был лишен права официально жить в Нью-Йорке (все гостиницы отказывали ему в предоставлении номера) и жил на частных квартирах и дачах. Известен также и рассказ Эренбурга («Люди, годы, жизнь», кн. 6) о том, как его, советского гражданина и «носителя коммунистической заразы», изгоняют из Англии и Франции, то есть из тех же стран, откуда изгоняется и Веничка.

30.18Что ж мне оставалось делать, как не идти в Париж? Прихожу. —

Неизбежность попадания русского путешественника в Париж отмечалась в свое время Некрасовым:

Если только русский едет за границу,
Посылай в Палермо, в Пизу или в Ниццу,
Быть ему в Париже – так судьбам угодно!

(«Княгиня», 1856)

30.19Иду в сторону Нотр-Дама… —

Нотр-Дам – собор Парижской Богоматери, самое известное церковное сооружение Парижа. Маяковский, между прочим, писал о Нотр-Даме в «кремлевском» контексте:

Другие здания
                     лежат,
                              как грязная кора,
в воспоминании
                       о Notre-Dame’е.
<…>
Я взвесил все
                    и обдумал, –
                                       ну вот:
он лучше Блаженного Васьки.

(«Notre-Dame», 1925)

Парижские маршруты Венички, включая поход к Нотр-Даму, легко выводятся из «новомировских» записок Виктора Некрасова:

«День начинается так. Проснувшись, делаю небольшую прогулку километра на три-четыре. Выйдя из отеля, сворачиваю сразу же налево и через аркады Лувра, потом через мост Карусель выхожу на набережную Вольтера. Далее – вдоль Сены, мимо закрытых еще букинистических лотков до небольшого моста О-Дубль, где сворачиваю налево и, минуя Нотр-Дам, по Аркольскому мосту выхожу на правый берег Сены, к площади Ортель де Виль. Дальнейший путь опять же вдоль Сены, на этот раз уже по ее течению. Дойдя до Лувра, сворачиваю направо, и по рю Риволи до моего отеля уже рукой подать. Иногда я совершаю прогулку в другую сторону – через площадь Согласия до Эйфелевой башни и обратно. <…> Мы совершенно спокойно проходим под арками Лувра и попадаем в объятия двух его длиннющих крыльев, на площадь Карусель. В центре ее Триумфальная арка <…> за ней кроны Тюильрийского парка, а еще дальше – Елисейские Поля <…> Мы стоим и соображаем, куда же направиться дальше. Пойдем налево, к Нотр-Дам. <…> Нотр-Дам – сердце Парижа» («Месяц во Франции», 1965).

30.20…кругом одни бардаки. —

Бардак – здесь: публичный дом (по созвучию с «борделем»). До Венички особое внимание неприличным парижским заведениям уделял Куприн:

«Вот краткий перечень тех впечатлений, которые они [иностранцы, побывавшие в Париже] везут из Парижа на свою родину: Монна Лиза (Джиоконда), Гермафродит, Венера Милосская, Бриллиант, Регент, собор Нотр-Дам, Эйфелева башня, Большие бульвары. <…> Резче всего останутся в его памяти рестораны, мюзик-холлы, ночные кабачки и театрик, и полутайные учреждения, где демонстрируются те мерзости, о которых <…> апостол Павел запретил человеку глаголати. <…> Замечательно: с незапамятных времен эти иностранные обозреватели музеев, пейзажей и нравов <…> выносили из своего узкого и однобокого опыта огульное мнение о развратности французских женщин» («Париж интимный», 1930).

Сологуб определял Париж как «храм похмелья и разврата, храм бесстыдных и продажных дам» («Здесь и там вскипают речи…», 1914).

30.21 C. 72. Стоит только Эйфелева башня… —

Эйфелева башня (по имени французского инженера-строителя Г. Эйфеля) – символ Парижа, стальная решетчатая башня высотой около 300 м, возведенная в центре города в 1889 г. для Всемирной выставки. Маяковский в информативном детском стишке писал: «Среди Парижа – башня / высокая страшно» («Прочти и катай в Париж и в Китай», 1927). Он же находился в сходной с Веничкиной ситуации:

Я борозжу Париж —
до жути одинок,
до жути ни лица,
до жути ни души.
<…>
…ко мне,
к большевику,
на явку
выходит Эйфелева тумана.
– Т-ш-ш-ш,
башня…

(«Париж. Разговорчики с Эйфелевой башней», 1923)

У Эренбурга, который по долгу совести должен был писать не только об Эйфелевой башне, но и о соседствующих с ней «бардаках», читаем: