Москва рок-н-ролльная. Через песни – об истории страны. Рок-музыка в столице: пароли, явки, традиции, мода

Крупнов, конечно, был изумлён, когда попал в нашу коммуналку, потому что до этого он общался в основном с одноклассниками и парнишками-однокурсниками из МАДИ. А у меня была совершенно другая тусовка: мальчики из литературного института и с философского факультета Московского университета, разные художники. Крупнову это было очень интересно, и он завис у меня, проникшись атмосферой Солянки, раздолбайски богемной и ещё непонятной для него. Он слушал разговоры, первое время не принимая в них участия, просто впитывая новые впечатления.

А моих знакомых он изумлял игрой на гитаре. Он пел под гитару песни „Воскресения”, „Машины Времени”, но больше всего любил исполнять композицию „А может быть, ворона…” из мультика о пластилиновой вороне. У него уже тогда был имидж мальчика – души компании.

Для меня он открыл всякий тяжеляк. Причём мне тогда нравились итальянцы, я слушала Высоцкого и классику, а Крупнов, конечно, внедрил в дом Deep Purple, Rainbow, Led Zeppelin. Тяжеляк меня поначалу раздражал, но прежде всего потому, что Крупнов стирал мои кассеты с итальянцами, причём совершенно цинично, не моргнув глазом, и записывал туда всё, что ему хотелось. Но поскольку я его безумно любила, то решила относиться к этому философски: „Ну, стёр – и хрен с ней! Ему же для дела надо!”

Раньше музыка для меня служила исключительно фоном, я не втыкалась в неё. А он научил меня её слушать. Он включал кассету и начинал рассказывать, как сделаны партии баса или ударных. Он расчленял музыку, а потом соединял всё обратно.

Он ставил какую-нибудь песню и спрашивал:

– Скажи, что ты чувствуешь?

Я отвечала – и он ставил следующую вещь.

А ещё он любил Боба Марли. Но настоящее открытие, которое он для меня сделал, – это Creedence Clearwater Revival, на котором я ужасно зависла, так мне это понравилось.

Мы познакомились в марте, потом я съездила в Одессу, и, когда вернулась, он переехал к нам, потому что у нас ему, конечно, было комфортнее, ведь там, на ВДНХ, у него даже комнаты своей не было. Там всегда был культ Наташки, потому что ждали девочку и ей даже было приготовлено имя. А тут вдруг – бац! – Анатолий Германович вылезает! Все были изумлены, а имя переделали с «Наталья» на «Анатолий». Но их мамка сразу же забеременела снова и уже родила Наташку. Они погодки.

Но, может, это и правильно, что ставка была сделана на Наташку, потому что Крупнов с четырнадцати лет начал чудить, вёл достаточно активный образ жизни и уже начал побухивать. Он зацепил поколение „портвешистов”. То есть „портвешок” там был вовсю. Эвелина Петровна пыталась с этим бороться силовыми методами, но у неё ничего не получилось, потому что переубедить Толю было нереально.

– Уж если я чего решу, – говорил он, – то обязательно этого добьюсь!

А я росла в неполной семье, и у меня было много свободы, поэтому отношения, которые существовали у меня дома, конечно, его изумили…

Мы поженились 24 марта 1984 года, в день его рождения. Расписывались в ЗАГСе вэдээнховского района: это такой старенький особнячок, стоявший в начале проспекта Мира. Свидетелями были моя школьная приятельница Наташка Козлова и Лёша Новичков[4], Толиков приятель, который играл на барабанах в каком-то военном оркестре.

На мне был очень строгий прикид: чёрная юбка и белая блузка – и никаких свадебных прибамбасов.

Быстренько расписавшись, это было утром, мы вместе со свидетелями пошли по… пивнякам. Эта идея пришла в голову Анатолия Германовича.

– А не попить ли нам теперь пивка? – сказал он.

Погода была противная, сырая и гадкая. Ну а какая ещё погода может быть в конце марта? И пивнячки были самые что ни на есть настоящие, то есть отстойные!

Первый пивняк, куда нас повёл Крупнов, находился недалеко от Цветного бульвара. Мы перешли на другую сторону Колхозной площади и пошли по Сретенке. Потом наш маршрут пролегал через Покровку, на которой было невероятное количество пивняков. И только потом мы, красивые и нарядные, отправились домой, где нас ждали гости…»

«Осенью того же 1984 года, – вспоминает Эвелина Петровна Крупнова, – у меня умер муж, и мы остались жить на одну мою зарплату. Толя подошёл ко мне на следующий день после похорон отца и сказал:

– Мама, больше я у тебя не возьму ни копейки.

Святая правда! Он никогда больше не брал у меня денег, разве что какую-нибудь мелочь, а по-крупному – никогда.

Толя ушёл из института, и я устроила его работать цветокорректором к нам на ВДНХ, в производственный цех, где печатали огромные цветные панно. Сначала у него всё очень хорошо пошло, и он прилично по тем временам зарабатывал: больше двухсот рублей в месяц. Но у него проявилась аллергия на химикаты, и ему пришлось бросить эту работу.

Тогда он пошёл работать электриком. А на меня написали донос в райком партии, обвинив в том, что я, воспользовавшись своим служебным положением, устроила своего сына работать на ВДНХ. Меня вызвали в партком и спросили:

– Как это понимать?!

Я возмутилась:

– Да я же устроила сына не на начальственную должность, а простым рабочим!

Я всегда говорила: