Москва – Санкт-Петербург

Увы, в этой компании молодых (и не очень молодых) дарований я не ощущал себя своим.

* * *

Сам Хакимов был умным и талантливым, он видел творческую суть в любом пишущем человеке.

Именно ему принадлежит вступительное слово к рассказу «Место для года» (первому из всех опубликованных мною сочинений!). Он и настоял на публикации в «Вечорке» – убедил своего друга, главного редактора Явдата Бахтияровича Хусаинова отдать мне полполосы из ограниченного фонда, выделяемого ежемесячно на художественную литературу в злободневной газете текущего дня.

Рассказ с неплохой иллюстрацией художника Тамары Рыбченко получил хорошие отзывы, а на гонорар я купил своей тогдашней жене Н.Г.(У.) пальто (хотя честно говоря, рассчитывал на шубу…).

Но Рамиль Гарафович (годившийся мне почти в отцы) то ли к тому времени уже смертельно устал от многолетней работы с талантами по линии обкома ВЛКСМ, то ли последовал мудрому Мао Цзе-дуну, который вслед за еще более мудрым Конфуцием позволял на словах расцветать всем цветам.

И дела в литобъединении при «Хр***нинце» (коим я именовал ту газету) пустил на самотек.

Даже не просто пустил, а отдал их на откуп людям, к литературе отношения в общем не имевшим.

* * *

Тон там задавала некая поэтесса (именно поэтЕССА, не поэт!), чьего имени я не назову по принципу

De mortuis aut bene aut nihil

при непереносном смысле слова mortuis.

Недоучка, вылетевшая в свое время за безделье с первого курса филфака МГУ (!).

Прокуренная недевушка, аттестовавшаяся «местной Цветаевой» лишь за то, что – подобно одиозной поэтессе – пренебрегала формой ради одной ей понятной экспрессии текста.

(Хотя, возможно, она просто была неспособна отличить ямба от хорея несмотря на все усилия, что подмечал в ином человеке Александр Сергеич.)

* * *

Как всегда отступая от нити, скажу о поэзии в моем классическом понимании.

Стихи я и читал и слушал с невесть каких пор, одной из моих любимых была книга «Читая Пушкина».

Еще не став поэтом, я уже знал главные стихотворные размеры: хорей и ямб, дактиль, амфибрахий и анапест.

Это знание наполнило меня внутренним ощущением силлаботоники, единственно органичной для русского стихосложения.

Потому писать стихи я сразу начал в идеальном соответствии с канонами формы.

Я до сих пор пишу их именно так; я никогда не считаю слогов, ощущая стихотворный размер внутренним слухом несостоявшегося музыканта.

Неточность размера я вижу даже не проговаривая стихи, а читая текст.

Просодические ошибки бросаются мне в глаза, неверные рифмы режут внутренний слух.

Я полагал, полагаю и буду полагать, что в стихах главное значение имеет форма.

Стихи, не имеющие формы (при любом, хоть самом глубоком содержании!) – это не стихи.

Ведь даже рэп – современную усладу черни – можно пропеть мелодично. Но такой текст не является стихами; он умирает, будучи написанным для молчаливого прочтения.

Действительно великие поэты всегда следили за формой своих стихов; редкие исключения лишь подтверждают правило.

Ахматова, очевидно, случайно потеряла 2 слога в 8-й строке своей «Небывалой осени» – одного из лучших (если не лучших вообще!) своих стихотворений. Написанного тем изумительным 5-стопным анапестом с безударным слогом в окончаниях нечетных строк, каким были потом написаны и тот самый гениальный «1905 год» Пастернака и Рубцовские «Журавли», и лучшие песни Булата Шалвовича Окуджавы…

(И которому, кстати, за 40 с лишним лет стихотворчества то и дело обращаюсь я сам…)

То, что Анна Андреевна допустила ошибку именно случайно, говорит мне одна деталь: в третьей строчке «Осени» она ради соблюдения размера добавила один слог в слову «дивились», превратив его в просторечное «дивилися», совершенно чуждое в ее аристократических устах.

Но если поэт ничтоже сумняшеся пишет нечто, вызывающее впечатление о езде на телеге по булыжной мостовой, и всерьез именует это стихами… то с таким «поэтом» мне ясно все сразу и без слов.

* * *

Эта же не-Цветаева о размерах, судя по всему, понятия не имела вообще.

Но то не умаляло ее славы.

Звезда считалась звездой, признавалась почти гениальной и не просто была в фаворе, а являлась истиной в первой инстанции.

Мое положение осложнял еще и тот факт, что в более ранние времена я общался с нею на полудетском уровне, будучи с третьего по седьмой классы влюбленным в ее старшую сестру, мою соседку по парте.

Будущая Цветаева влюбилась в меня – студента мат-мех факультета ЛГУ – еще в школе.

Я взаимностью не ответил, имев по жизни иной тип женщин для любви; да я в те годы и не подозревал самой возможности сильных чувств в ком-то, кроме себя самого.

И можно себе представить деструктивную волну, которую обрушила на меня годы спустя ничего не забывшая отвергнутая женщина…

* * *

Хотя дело было не только в ней.