Москва – Таллинн. Беспошлинно

Она побрела по Спиридоновке (бывшая Качалова), к дому Алексея Толстого и к шехтелевскому особняку, где доживал свои дни Максим Горький (изначально Алексей Пешков). «Какой все-таки литературный город Москва, здесь в небольшом квартале, – Чехов жил, Пушкин венчался; Булгаков и Алексей Толстой жили неподалеку, а Гоголь ушел в небытие, говорят, в последние минуты представлял, что поднимается по лестнице. Большинство русских писателей связаны с Москвой рождением или становлением: сильный, но расплывчатый сигнал этого города дает свободу интерпретаций, то есть побуждает к сочинительству. Вот и Достоевский прославился с Петербургом, а вырос в Москве.

«Каждый день входить в текст как в просторную квартиру, где ты не торопясь, растягивая удовольствие, делаешь ремонт. Такой как ты хочешь, все доступно, на все есть средства. Чтобы быть счастливой, не надо ждать, когда кто-то извне поддержит мое желание написать книгу».

С Александром Ивановичем Калинским она больше не увидится, и он не позвонит. Во время обеда в ресторане издатель рассуждал невнятно про то, что ищет спонсоров для книги, сочиняет письмо для Федерации тенниса, у него большие связи в спортивном мире. Сам он всю жизнь играет в волейбол. Обсуждали план издания, он что-то критиковал, что-то предлагал. Лариса разглядывала физиономию Калинского, удивляясь какой же он старый и непривлекательный. Можно сказать страшный. Хотя очень живой…но глаза смотрят в разные стороны; мало того, что бегают не могут остановиться, а еще и косят.

У ресторана Калинского ждала машина. Когда на заднем сиденье издатель, неловко подпрыгнув, схватил Ларису за подбородок и стал мелко целовать, она изумилась и едва не расхохоталась. Думала о том, сколько таких сцен повидал шофер.

– Что, Александр Иванович, белены объелись, что ли? – бормотала Лариса, быстро крутя головой, чтобы увернуться от слюнявых поцелуев. Руками она защищала колени и пуговицы на груди. Строгим голосом велела остановить машину. Ее высадили – литературный город Москва! – на Садовом кольце недалеко от дома Берии. И особняка Чехова. С Калинским Лариса не попрощалась, а шоферу сказала грозно: «Спасибо вам большое, молодой человек», – и треснула дверью со всей силы. Одна ее перчатка осталась на сиденье, и еще пакет из бутика. Смешно, конечно, очень смешно, словно детская болезнь свинка.

Как он может, в таком возрасте, ему лет восемьдесят, наверное?! Да еще при шофере. Будет что рассказать Виталу за чашкой кофе. А мечта о заказной книге рухнула.

9

До трех лет Маруся отказывалась от любой еды, до семи почти ничего не ела, потом ела только когда читала. Поскольку отсутствие интереса к еде осуждалась взрослыми, у нее сформировалась ненависть к обязательным продуктам. В детстве она будто не могла решить, стоит ли задерживаться в этом теле, нужно ли привыкать к топливу местных организмов? В начальных классах школы, прежде чем приняться за чтение, приходилось уничтожать еду, оставленную родителями для завтрака и обеда. Было стыдно, но придумать другое решение не получалось, – чтению соответствовали только варенье или конфеты, остальное отправлялось в мусорное ведро, в унитаз, за предметы мебели в детской комнате – последнее, казалось Марусе, все равно что в вечность.

Когда началась школа, Маруся поняла, что любит пребывать одна, но в одиночестве не умела управлять временем – оно бегало зигзагами или проваливалось. Самое тяжелое, что она ощущала себя отдельно, а время – отдельно, Маруся слушала его шуршание или шелест и не знала как с ним поступать. Время летало вокруг, задевая перьями по щекам, а на Марусю накатывало безволие, и неизвестно было, заведется ли в Марусе вновь механизм, обычно тикающий внутри каждого человека, моторчик, позволяющий верить, что в жизненном движении есть долг и смысл. Приходилось признать, что если кто-то рядом, то справиться со временем гораздо легче: родители умели отпугивать силы, мешающие Марусе укореняться в настоящем. Однако снова и снова тянуло остаться одной, чтобы играть в игры со временем.

Если открыть книгу, то ко времени прибавляется новое пространство.

Сколько книг откроешь, столько пространств появится, кроме книг-пустышек, которые надо еще научиться распознавать; у Маруси имелось врожденное чутье, но все же навыки требовали тренировки. Катапультироваться в пространство книги удобно с родительского дивана, в обиходе называемом «диван-кровать» (андрогин?), – его прямоугольный подлокотник, столь жесткий, покрытый лаком для мнимого сходства с зеркалом, давал возможность сидеть, часто меняя позу. Судя по всему, Марусина энергия при чтении отдавалась, а не поглощалась, потому что постоянно хотелось сладкого.