Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики

Уменьшить трения с Кремлем оказалось для Парижа сравнительно несложной, задачей. Влияние западников в Москве, которое никогда не сбрасывали со счетов в Берлине, росло пропорционально чувству беспокойства в отношении Германии. Литвинову не составило особого труда убедить членов Политбюро в том, что предложение Франции заключить пакт о ненападении не содержит никакого риска и может быть полезным в любом случае. Никаких возражений со стороны Берлина не ожидалось, хотя подобный пакт мог вызвать у немцев чувство ревности, сравнимое с соответствующим настроением в Москве во время переговоров, которые привели к заключению пакта Локарно. Считалось, что подобные дурные предчувствия могли быть даже несколько полезны тем германским политикам, которые отличались устоявшимися прозападными взглядами. Таким образом, начались франко-русские переговоры, и вскоре договор был подписан.

Однако достичь тайной цели, столь желанной для Франции, а именно польско-русского примирения, оказалось для французов значительно более сложной задачей, поскольку Польша и Россия никогда не были по-настоящему дружественными по отношению друг к другу. Советский Союз все еще таил обиду и негодование на поляков из-за нападения Пилсудского и стойких антирусских настроений его последователей. Русские с опасением и недоверием наблюдали за новорожденной Польшей, считая ее сторожевым псом Франции в Восточной Европе и силой, направленной как против России, так и против Германии.

Подобное отношение к Польше, разделяемое как Россией, так и Германией, было важной связующей нитью в дружбе двух стран. Москва была прекрасно осведомлена о чувствительности Германии ко всему, что может легализовать обладание Польшей восточно-германскими территориями, отошедшими к полякам под диктатом Версаля. Статья 19 Договора Лиги Наций, предусматривавшая возможность пересмотра границ, которая, между прочим, оказалась совершенно неработающей, стала для германского правительства одним из сильнейших стимулов для положительного решения вопроса о вступлении в Лигу.

МИД был глубоко встревожен известием о русско-французском договоре. Но самое интересное, что особенно беспокоились те, кто никогда не проявлял какого-либо интереса к поддержанию температуры наших отношений с Россией на уровне выше точки замерзания, а именно - Бюлов и, даже более того, Майер, бурно негодовавший на неверность "наших русских друзей". Меня несколько раз вызывали в Берлин, чтобы я разъяснил намерения Narkomindel. Но я был спокоен, поскольку чувствовал глубокую уверенность, что русские не намерены каким-то драматическим образом менять политику, при условии, что им не придется сталкиваться с неискренностью и нерешительностью со стороны Германии. Заключение русско-польского договора представлялось мне политически опасным, поскольку это означало бы, что был бы построен мост, по которому русские смогут перейти к другой политической комбинации, если почувствуют себя вынужденными разорвать узы, связывавшие их с Германией. И в этом мне удалось убедить МИД, особенно когда я привлек внимание министерства к интервью, которое Сталин дал Эмилю Людвигу. Это было совершенно необычно для действующего правителя России - выйти из привычного состояния анонимности и в столь определенной манере утверждать, что переговоры с Польшей никоим образом не направлены на подрыв отношений с Германией. Но даже такое сильное лекарство не смогло оказать какого-либо успокоительного эффекта на МИД.

Когда летом 1932 года Литвинов, направляясь в Женеву, остановился в Берлине, его с пристрастием пытали относительно скрытых мотивов, стоящих за переговорами, которые вел Советский Союз с Польшей. Литвинов заверил в неизменной верности Союза его отношениям с Германией. Вернувшись в Москву из отпуска, который мне пришлось прервать, чтобы уладить вопрос с забастовкой экипажей германских судов в русских портах, я на протяжении всех последующих месяцев осени этого года продолжал поддерживать тесный контакт с Литвиновым. Он держал меня в курсе событий и доверительно информировал о ходе переговоров и даже как-то раз показал мне наброски статей договора, находившихся в стадии рассмотрения. Таким образом, я мог высказывать возражения и выдвигать контрпредложения, которые в итоге до некоторой степени были учтены.

Конечно, экстравагантные требования, которыми Рихард Майер бомбардировал меня из Берлина, не могли быть полностью удовлетворены, поскольку, в конце концов, это был польско-русский договор, по которому еще велись переговоры, но никак не русско-германский. Однако наше главное требование было недвусмысленно удовлетворено, а именно, что Советский Союз воздержится от гарантий, даже в самой косвенной форме, в отношении ныне существующих границ между Германией и Польшей.