Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий

Отсюда и его наказание как должника: «возложиша сохоу отъ тяжка древа на выю», привели «на торг», подвергнув «поношениям» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 39; т. X: 183]. Насколько сознательно Михаил вел такую «экономическую» политику? На суде, защищаясь, он проводил следующую линию: «колико съкровищь своих издаялъ есмь цареви и княземъ», вспоминал при этом и злосчастного посла Кавгадыя, говоря, что «со многою честью отпустих его» [ПСРЛ, т. XXV: 163]. Да и по приезде в Орду на суд Михаил «по обычаю одари князи и царици, последи самого царя» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 38]. Но ставка только на дары не оправдала себя. Данничество в своем основном выражении – уплате «выхода» – оказалось сильнее одного из своих проявлений – отношений «подарка-отдарка».

Заслуживает внимания и то обстоятельство, что после убийства Михаила Ярославича его двор «разграбиша Русь же и татарове, а имение русское повезоша к себе в станы» (цит. по: [Кучкин 1966]). Как отмечал И. Я. Фроянов применительно к Древней Руси, используя разнообразный сравнительно-исторический материал, «любое истолкование летописных записей о посмертных грабежах княжеских богатств, предпринятое без учета социальной психологии доклассового общества, рискует быть однобоким» [Фроянов 1974: 145–146] (см. также: [Фроянов 1995а: 279, 281, 303–304, 652–654 и др.; Кривошеев 1987: 90–91]). В «разграблении» двора русского князя, по нашему мнению, видится отнюдь не банальный грабеж или воровство, а определенный ритуал. На это указывает хотя бы его «легализация»: ведь «имение» «грабители» вполне открыто «повезоша». «Ритуальный» грабеж и «элементарное присвоение княжеского добра, близкое к воровству, – вещи разные», – отмечал И. Я. Фроянов [Фроянов 1995а: 653]. И он же, говоря об «организованных грабежах умерших правителей», предложил рассматривать их как «заключительную сцену древнего ритуала “прощания” с ними» [Фроянов 1995а: 304]. Можно предположить, что нечто подобное произошло и в случае с Михаилом Ярославичем[113]. Наконец, в гибели еще одного тверского князя – Александра Михайловича – в 1339 г. явно усматриваются политические мотивы – подозрение в руководстве тверским восстанием 1327 г.[114] Тогда, как известно, Узбек и Иван Калита жестоко расправились с тверичами, что естественно, ибо они подняли руку на ханский род – убитый в Твери Чол-хан приходился родственником хану [Насонов 1940: 91]. Но ненаказанным оставался бежавший Александр. С примирением с Узбеком его казнь, видимо, была лишь отсрочена. В 1339 г. после месячного раздумья [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 49] было принято такое решение. В проведении казни Александра Михайловича в еще большей степени видна ее сакральная сторона. Его и сына Федора татары «безъ милости прободоша и повергъше на земли отсекоша главы имъ», а затем их тела «разоимани быша по ставомъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 50–51].

Но до этого, как сообщает летопись, произошла следующая сцена. Татары «выскочи противоу его, ини же немилостивии похвативше и, възломиша и назадь и оборваша порты его, поставиша и предъ Товлуоубьем, нага связана» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 50]. Здесь тоже усматривается ритуальное действо.

Дело в том, что головной убор и одежда, в представлении архаического сознания, наделены сакральным смыслом. В таком качестве у монголов, например, выступала шапка, которую надлежало снимать при проведении обрядов, ибо она ассоциировалась с наличием харизмы. То же необходимо сказать и о поясе, который был «границей, защищавшей тело от проникновения в него “чужого”, вредоносного». Развязывание пояса лишало человека его харизмы, то есть силы [Скрынникова 1994: 22–23; Рыкин 1997: 87][115]. Видимо, нечто подобное мы и должны уяснить из слов «оборваша порты его, поставиша… нага связана»[116].

Какие можно сделать выводы из рассмотрения эпизодов, связанных с гибелью русских князей в Орде? Если отойти от традиционной прагматической трактовки, то надо признать их «потаенный» сакральный смысл – свой в том или ином конкретном случае. Это, в свою очередь, означало признание ханами за русскими князьями «их» княжеской харизмы, а следовательно, и своеобразного их почитания как представителей, конечно, не равного ханскому, но все-таки «правительского» происхождения и существования. Такое понимание «природы» гибели русских князей в Орде позволяет поставить эти, безусловно, трагические эпизоды в ряд русско-монгольских ханско-княжеских отношений в рамках даннической зависимости как комплексного социального явления.