Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий

Думается, что сведения эти скорее все-таки реальны, нежели полулегендарны. А вот трактовка их Л. В. Черепниным действительно имеет оттенок мифологичности. Во-первых, данных о том, что это делалось по указанию хана, нет, как, впрочем, нет даже намека на это. В летописях мы не найдем свидетельства о вмешательстве ордынцев во внутренние дела на Руси, разве что в межкняжеские отношения. Складывается впечатление, что ханам были глубоко безразличны порядки на русских землях. И объяснения Л. В. Черепнина исходят не из реального существа дел, а из историографического постулата об ордынской политике, во что бы то ни стало пытающейся «удержать в повиновении русский народ» [Черепнин 1960: 498].

Во-вторых, нет оснований говорить о борьбе князей с вечевыми порядками вообще, а следовательно, и с народными массами, как это предлагает Л. В. Черепнин. Обратим внимание: летопись сообщает о снятии колокола во Владимире, но она же свидетельствует и о том, что этот «вечный колокол» был установлен в Суздале, где и произошел конфуз: колокол «не почял звонити». Видимо, и в Суздале он предназначался для аналогичной функции – вечевого звона. Как известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В данном случае такой суммой является вечевой строй. Значит, никакой целенаправленной борьбы со стороны русского княжья против вечевых институтов не было. Как же тогда объяснить возникшую в 1328 г. ситуацию?

Может быть, годится объяснение Н. С. Борисова, который видит здесь лишь «слегка прикровенный» «грабеж»: «Александр получил тогда от хана великокняжеский титул и хотел иметь у себя дома “великокняжеский” колокол» [Борисов 1995: 255]. Вряд ли здесь стоит вести речь о грабеже. Сам же исследователь чуть выше пишет о том значении, которые колокола имели на Руси [Борисов 1995: 254–255]. И в этом контексте понимать ситуацию как простой грабеж не приходится. А вот насчет «желания» князя Александра Васильевича говорится верно. Но только требуются некоторые дополнения.

Вечевой колокол перевозится из одного «столичного» города в другой – из Владимира в Суздаль. И там, и там он служил или должен был служить не столько княжеским интересам, сколько общинным (в том числе и княжеским). Мы знаем, сколь глубокой была вражда северо-восточных городских общин во второй половине XII – начале XIII в. В числе основных противников Владимира (наряду с Ростовом) выступал в то время и Суздаль[141]. Поэтому вполне возможно, что в коллизиях 1328 г. зазвучали отголоски той застарелой вражды между городскими общинами. Во всяком случае, для суздальцев момент был благоприятный, поскольку их князь стал великим, получив в придачу и сам Владимир [НПЛ: 469; Черепнин 1960: 497–498]. Видимо, этой-то ситуацией они и решили воспользоваться. Вместе с тем еще раз повторим, что никакой борьбы княжеской власти с вечевой здесь не просматривается[142].

Следующий случай с колоколом переносит нас в сферу далеко не простых московско-тверских отношений. В 1339 г. в Орде трагически погиб тверской князь Александр Михайлович. И опять, как и в 1327 г., в Твери возникает фигура Ивана Калиты. Только на этот раз не последовало никакого разгрома и разорения. Московский князь лишь вывозит в Москву снятый с тверского Спасского собора вечевой колокол. «А князь великии Иванъ въ Тфери отъ святаго Спаса взялъ колоколъ в Москвоу» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 51–52].

Вновь предоставим слово Л. В. Черепнину. «Иван Калита, сурово расправляясь с участниками народных движений, в 1339 г. вывез в Москву колокол, снятый с тверского Спасского собора. Этим как бы подчеркивалось желание московского князя подавить вечевые порядки (вече собиралось по звону церковного колокола) и тем самым помешать крамольным выступлениям горожан» [Черепнин 1960: 525, 508][143]. Ученый остается верным себе в объяснении причин этой акции Калиты: только борьба с вечевыми проявлениями. Однако далее события разворачиваются не так, как почти десять лет назад. В 1347 г. тверской князь Константин Васильевич велит отлить новый большой колокол для Спасского собора [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 58]. В этой связи Л. В. Черепнин задается вопросом, который, по существу, является и ответом:

«Не означало ли упоминание об этом акте в летописи демонстративное подчеркивание того, что князь не может нарушить право горожан собирать вече и через вече предъявлять свои требования и претензии княжеской власти?» [Черепнин 1960: 525–526].

Под последними словами Л. В. Черепнина, придав им утвердительный смысл, можно только подписаться. Не «не означало ли», а, безусловно, речь шла о вечевых порядках, с которыми были согласны (или вынуждены были соглашаться) правящие князья.

В то же время поступок Ивана Калиты, как и суздальского князя Александра Васильевича, означал не столько попытку подавления веча, сколько констатацию очередной победы одной из сторон соперничающих городов-государств[144]. В 1347 г., в свою очередь, Константин Васильевич, так сказать, отдает долг, символизируя возвращением колокола новое, очередное «возвышение» тверской общины.