Москва в очерках 40-х годов XIX века

Цыган в лесу с гитарою и со своим табором вежлив и искателен; летом главное их пребывание находилось в Марьиной роще; там с утра до вечера бродили они с постоянными просьбами: цыганки требуют, чтоб им купили апельсинчиков, а цыганы предлагают угостить чайком; часто какого-нибудь купца они насильно тащили слушать их песни, а в это время старая цыганка, обхватя его руками и ругая всю свою свиту, говорила купцу, будто принимая в нем участие: «да брось ты что-нибудь им, собакам, отвяжись от них».

Горе волоките, бросившему свои замыслы на приобретение расположения цыганки; при всем своем разгуле они сохраняют какое-то странное отчуждение от тех, кто не принадлежит к их племени, и цыганка, развратная среди своего табора, целомудренна и неприступна для чужого. Бывали примеры, что прихотливые люди, большею частью купеческие детки, тратили огромные деньги, чтобы приобрести цыганскую любовь; но табор, пожирая их деньги, готов был пожрать и ту, которая осмелилась бы склониться на требования неопытного юноши; дело обыкновенно кончалось тем, что волокиту порядочно «смазывали»; он оставался без цыганской любви и без русских денег.

Извозчики

Извозчика на улицах Москвы можно было встретить на всяком шагу. Извозчик того времени непременно поневоле должен был быть большим наблюдателем нравов, а необходимость приноравливаться ежедневно к новым характерам какого-нибудь десятка людей сделала нечувствительно из него сметливого и тонкого человека. Странна жизнь, тяжело ремесло этого извозчика, пропускаемого ежедневно проходившими без всякого внимания, между тем как он почти для каждого более или менее необходим.

Выехав с постоялого двора, приклеенный к своим дрожкам, он смотрит на все стороны огромного города, не зная, где приведется ему на своем разбитом рысаке гранить московскую мостовую; вдруг очутился он под Донским или в Лефортове, на Зацепе или на Воробьевых горах. То везет угрюмого сутягу, не говорящего с ним ни слова, толстого, как бочку, и шибко вредящего его рессорам; то катается с забубенным кутилою, требующим от его клячи лихой езды; то везет капризную старуху, досадующую на то, что дрожки толкают ее по ухабам, то едет с пьяным шишиморою ^{15}, который ни за что ни про что сильно беспокоит его под бока и дает подзатыльник за то только, что он не предостерег от падения его шляпу, находившуюся набекрене.

В начале своего поприща, когда извозчик назывался ванькой, ездоками его были большею частью кухарки, экономки, приказные – не франты, а ездоки по необходимости, иногда наши мужички, которых он возил в крещенские морозы, проводя за гривенник длинную диогональ по городу; изредка нанимал его какой-нибудь франт, выходивший прогуляться пешком и случайно встречавший надобность быть скорее дома; но франт садился в его сани с видимым презрением, которое ванька давно привык сносить от своих и от своего брата извозчика. Бывало, наскочит лихач да отломает своею здоровою оглоблею некрепкий задок его саней и еще разругает, как обыкновенно ругаются извозчики; бывало лошаденка его ни с того, ни с другого начнет дурить и загородит дорогу в каком-нибудь тесном месте, а тут несется карета, которая того и гляди уничтожит и бедного Ивана и его родимого коня; или нападет будочник ^{16}и начнет тузить за то, что стал неловко – видишь, очень близко к тротуару; также случалось, что наймет его какой-нибудь негодяй, гоняет целый день по городу и, приехавши в Ряды или в какой-нибудь казенный дом со сквозными воротами, оставляет, не заплатя денег. Словом, много горя надо было – как и теперь – перенести в жизни ваньке- извозчику!