Москва в очерках 40-х годов XIX века

– Да-да-да! Тетка, Арина Агафоновна, кажется… И забыл спросить. Отчего же ты не жила у ней, а? Прихожу к вам раз, прихожу два, узнать, что за напасть случилась с тобой, – она и говорить со мной не хочет; бранит тебя и меня тут же. «Ты, – говорит, – ее сманил. Она, – говорит, – неблагодарная, бежала от меня, верно по матушке пошла…» Как же это, Саша, а?

– Неблагодарная! Позвольте спросить, за что же мне благодарить-то ее было, руки, что ли, у ней целовать? – отвечала Саша с досадою. – Я и в лавочку поди, я и воды принеси, самовар поставь – все Саша да Саша, а она знай себе растягивается до осьми часов, барская барыня!.. А потом бранить меня примется, чаю опивки даст, сахару один кусочек… Бить вздумала… к столу привязала однажды, змея чукотская!.. Терпеть, что ли, мне было? Другая бы на моем месте дала ей знать… Я взяла да ушла. Плевать мне на ее кусок, в горле он останавливается, попрекала беспрестанно.

– Так ты бы ко мне, дурочка, пришла. К шарманщикам-то как попала?

– Э, добрые люди показали. Мимо нас они, шарманщики- то, почти каждый день ходили. Ведь не я одна из девушек: нас три у хозяина. Он как уговорился со мной, так и послал Василья, нашего работника, к тетке за билетом: она сначала было заупрямилась, в гору пошла, да шиш взяла. Только и было. Вот уж скоро год, как хожу с органом.

– А потом-то что будет с тобой? Возьми ты это в голову, птичка глупенькая! Хорошо ли тебе будет, как войдешь в полный разум, станешь настоящей девушкой! От хороших людей ты отвыкнешь, и замуж никто не возьмет тебя. Неразумная ты голова!..

– Возьмут, как захотят. Нешто ты думаешь, что я век буду ходить с органом? Как же, держи карман! Что тут выживешь? Весело только, да и то как выручка хороша, хозяин не сердится. Пива я не пью… медку стаканчик разве иногда… Зато случается, заставит играть гость такой противный, старый, старше тебя, да еще целоваться лезет! Тьфу!.. Нет: я хочу быть богатой и буду. Намедни один барин сказал мне, что через год, если захочу, то непременно разбогатею, в карете буду ездить… О! тогда я знаю, как жить. Сама себе буду госпожа, кухарку найму, сошью лисий салоп, шляпу с пером…

– Дочка, Сашурочка! Перекрестись, опомнись, что ты говоришь…

– Что ей креститься? Она и так крещеная, – вмешался в разговор шарманщик. – Девка будет не промах, не распустит глаз. Зачем у нее отнимать счастье? Вон, Фенька-то наша – Федосьей Алексеевной теперь величается, в шелковых платьях щеголяет, а на нашего брата, даром что вместе жила, и глядеть не хочет, словно из милости выбросит гривенник за песню… А Надежда с органом не ходила, на лицо-то почище ее была, да сглуповала сама: вышла замуж за столяра, по-голубиному хотелось прожить. Теперь, может быть, и кается, только близок локоть, да не укусишь его. Что, понимаешь эти закорючки?

Саввушка грустно покачал головой и отвечал:

– Так, любезный, да по делу-то, по совести, по закону божьему не так. И через золото льются слезы, и с коркой хлеба бывают счастливы. Честь на полу не подымешь. Вон видишь молодиц-то – и Саввушка показал на красную шаль, сидевшую с несколькими подругами за ближним столом, – спроси-ка у них, куда девалась их молодость и краса? Не время съело ее, а гульба съела в какие-нибудь пять лет. Они каются теперь, они клянут себя, а не тех, кого пронес бог… Душу неповинну грех губить, пуще смертоубийства, тяжкий грех; я, чай, слыхал, что говорится в церкви… Бог на тебе спросит.

– Я что? Я работник – это дело хозяйское, – возразил шарманщик, немного смущенный словами Саввушки, которые неприятно зазвучали у него в ушах. – Известно, честь не что другое, особенно для ихней сестры… Да ты вот поняньчись-ка с этой штукой, с органом-то: ведь его только что за непочтение родителей таскать – с лишком два пуда. Как околесишь с ним, с этими горячими пирогами-то, пол-Москвы, да разломит тебя всего, так запоешь не то. Слыхали мы сами эту мораль-то, басни Крылова читали: да что наша честь, коли нечего есть! Так-то, почтеннейший! – И, убежденный в силе своих доводов, шарманщик потрепал Саввушку по плечу.

– А кто твой хозяин? – спросил Саввушка, немного помолчав.

– Илья Исаич Прибылов. У него двадцать органов.

– Женат он?

– Есть хозяйка.

– И деток бог дал?

– Как же! Дочь невеста, а мальчишка пешком под стол ходит.

– Что сказал бы он, если б и его дочь попала на такую же линию, себя потеряла. Небось облилось бы кровью родительское сердце… А чужим детищем легко помыкать; не он его родил, не он за ним ходил. Да воздаст ему бог… Не смейся, брат, чужой сестре – своя в девках.

– Да ты что за Филипп с боку прилип, всякому проповеди читаешь? Мне-то что за тоска слушать твою философию? Ты иди к нему, так он тебя шампанским – чем ворота запирают – угостит. А мне поднеси-ка стаканчик пивца и будешь сват, новая родня!