Москва в очерках 40-х годов XIX века

– Изволь, брат, пей, сколько хочешь. Только, пожалуйста, поговори своему хозяину об этом деле, насчет Саши-то. Она, мол, сиротинка безродная, ни отца, ни матери нет у нее; некому поставить ее на ум-разум; не доводите, мол, ее до погибели, отпустите в заблаговременье к старику – хоть дядей назови меня; он, мол, любит ее пуще родной дочери, а вам, мол, всякое уважение будет оказывать: случись какая надобность, сшить даром сошью, ей-богу сошью, закабалю ему себя… Поговори, голубчик: тебе угощение будет; что хочешь, поставлю, только лишь выручи мне дочку!..

– Чудак ты, право, какой! С какой же стати буду я говорить. Ведь она без малого сорок рублей должна!

– Это за что ж?

– Известно, забрала на книжку; только как поступила, вспрыски всем нам сделала, важные вспрыски; потом костюм себе захотела сшить – вот что на ней. Насчет этого, то есть долгу-то, будь спокоен; наш хозяин копейки лишней не припишет.

– Да будет тебе, Петруша, толковать с дядей, – смеясь заметила Саша, – что он мне за дядя, зачем я пойду к нему? Теперь мне и здесь хорошо, а через год, как буду богата, тогда и с органом перестану ходить.

– Саша, милочка, ангельская душка! – чуть не плача, заговорил Саввушка, – пожалей хоть меня-то! вспомни, как умирала твоя маменька – царство ей небесное! – вспомни, что она тебе наказывала, как велела себя вести, кому препоручила тебя, крошку… Сберегла ли ты ее благословение, призывала ли на молитве божью матерь… Сашенька, ангелок ты мой! Я на колени стану перед тобою, ручки твои расцелую, ножки слезами оболью… Сними с меня тяжкий грех, пойдем отсюда… Салопчик тебе, какой хочешь куплю… Сашуточка! маменьку-то свою пожалей: плачет она теперь, тяжко ее душе, ноет ее сердечко и в могиле…

Грустное чувство мелькнуло на лице Саши при имени матери, слезинка блеснула в глазах, потупила она головку, задумалась; и под влиянием первого порыва, казалось, готова была броситься к Саввушке… Но вдруг одни гость повелительно крикнул: «Эй, шарманка, сюда!» – и, повинуясь привычке, Саша побежала на зов.

Саввушка остался один, с невысохшими глазами, с тяжелым гнетом на сердце и еще более тяжелыми раздумьями. Понимал он, что в чистую душу его любимицы запало уже довольно злых семян, что нелегко будет вырвать эти семена и навести ее опять на прямой путь; а не сойди она с этой дороги – два шага до пропасти, которой и не заметить ей, когда глаза затуманит блеск золота. Но ему ли взяться за ее обращение, и чем он начнет это обращение, где возьмет сил для борьбы и уменья выдержать ее?.. А просьбы умирающей матери, которые, кажется, и теперь еще звучат в ушах; а обещания, что дал он ей; а собственная любовь к несчастной малютке, соединенная с воспоминанием о своей родной дочери; а добрые люди; а бог… Разве мало этого?.. Попытайся, Саввушка!

Скоро подошли к нему шарманщик и Саша, собиравшиеся уже в путь.

– Ну, купец, – сказал шарманщик, – пора нам и ко дворам. Пожалуй-ка за песни хоть пятачок.

– Прощай, дядя, – промолвила Саша, – давай я тебя поцелую. Может, не скоро увидимся. А через год приходи ко мне в гости; увидишь, как я сдержу свое слово…

И она несколько раз поцеловала былого товарища в своих детских играх, который, молча, смотрел на нее во все глаза, и только, когда она пошла к дверям, мог промолвить едва слышно: «Сашенька, пожалей меня! вспомни свою матушку родную…» А потом закрыл лицо руками, заплакал как ребенок, да и просидел в таком положении верно немало времени, потому что, когда облегчилась тоска сердца слезами и утомленные глаза потребовали освежения, в лавочке уже не было почти никого… Лишь только двое русаков скромно допивали остатки своего пиршества; служители дремали; нагорелые свечки на столах едва освещали на аршин от себя; тишина настала такая, что слышно было, как буфетчик, постукивая на счетах, гремя деньгами, выкладывал приход с расходом, – а маятник мерными шагами маршировал из стороны в сторону… Пришла заведению пора и запираться. Саввушку потревожили.

– Захмелел, верно, старина? – сказал ему буфетчик, окончив счеты.

Саввушка очнулся, протер глаза и спросил:

– А где тот… как бишь его… шарманщик-то?

– Все давным-давно ушли. Пора и тебе. Ступай-ка с богом, а назавтра приходи опохмеляться. Ну вставай же. Эк как раскис! Приподнять, что ли?

– Нет, я так, – отвечал Саввушка, расплатился и побрел…

– Известно, так, – ворчал буфетчик по уходе его. – Вишь, мудреная штука-то какая этот хмель: у иного дерет голову, в задор лезет, а другого делает смирнее барана; слезьми разливается… Ох, господи, господи!.. Запирайте, ребята!