Москва - Варшава

— Давай лучше я сама все приготовлю, — прищурив глаза, она смотрела на тихую московскую улочку, на серые дома с лепниной, на липы и тополя… Сейчас мне трудно представить, что в тот день мы были молоды, безумно молоды! Ей — двадцать, мне — двадцать два. Оглядываясь с рубежа веков — и тысячелетий — мне почти не верится, что и у нас вся жизнь была впереди. Такие распахнутые дали виделись, огромные и светлые, что дух захватывало. И, как ни странно, я вижу эти дали даже сейчас, когда моей жизни осталось всего ничего, когда два десятилетия потрепали меня так, что я сам себе напоминаю еле-еле справляющийся с течью корабль, готовый войти на ремонт в тихий док смерти. На ремонт?.. Значит, за смертью что-то будет?.. Но ведь сказано у Лермонтова: «Но в мире новом друг друга они не узнали…» Неужели разлука будет вечной, даже если смерти нет?..

А тогда, Мария потянулась за юбкой и блузкой, но, передумав, надела мою рубаху — оказавшуюся ей великоватой, поэтому и смотрелась она на ней как короткая юбка. Мне показалось, она одела мою одежду, чтобы постоянно чувствовать себя в моих объятиях: надо было видеть, как она поводила плечами, будто стараясь плотнее ощутить ткань этой рубахи, как склоняла голову к плечу, будто ловя её запах, запах свежей, выстиранной и проглаженной ткани — ловя так, будто этот запах принадлежал лично мне…

А заглянув в холодильник, она захлопала в ладоши:

— Замечательно! Я вижу, у тебя и свежая капуста имеется, и квашеная, и сосиски, и колбасы кусочек… Нам бы ещё ветчины достать, или, вообще, свинины какой-нибудь… Да, лук есть…

— Что ты хочешь? — спросил я.

— Я сделаю тебе бигос. Ты знаешь, что такое бигос?

— Вроде, слышал что-то. Но не очень представляю.

— Так тебя ждет великое открытие! Но бигосом я займусь после завтрака. Так, и молоко есть, и яйца… Сделаем омлет, ты не против?

— Только «за».

И мы ели омлет, с первыми помидорами, появление которых в мае становилось чудом для Москвы тех лет, и она — Мария — взволнованно, увлеченно, втолковывала мне про бигос:

— Кто-то скажет, что это всего лишь разное мясо — сосиски, там, сардельки, солонина и прочее, тушеное с капустой, та же солянка, но это не так. Бигос — это по-настоящему гостевое блюдо, наша национальная гордость, и у каждой хозяйки свой рецепт. Мой рецепт я усвоила от мамы и бабушки. Нам бы не мешало кое-что подкупить, потому что твой бигос, который я тебе оставлю, должен быть высшего класса, по всем правилам сделанный!.. И, кстати, у тебя есть глиняные горшочки?

— Нет, не имеется. А что?

— Бигос лучше всего хранить в глиняных горшочках. Значит, и горшочки поглядим.

И после завтрака мы отправились за покупками. Мы прошли по Арбату ещё не пешеходному, ещё такому обшарпанному и милому, с толчеей на тротуарах и с немыслимым движением на проезжей части. По пути, завернули в один из знаменитых арбатских букинистов, и там нашли старое издание баллад Мицкевича, где баллада «Будрыс и его сыновья» была дана в пушкинском переводе. В этом издании были замечательные иллюстрации, я навсегда запомнил фамилию художника — Домогацкий.

— Это мой подарок тебе, — сказал я. — Надписывать не буду. Дома можешь сказать, что сама купила. Но, открывая эту книгу, ты ведь будешь вспоминать обо мне?

— Да, конечно, — она взяла меня под руку. Ее глаза сияли. — Тебе бы надо побывать на площади Старого Рынка в моей родной Познани…

— Ты из Познани?

— Да. Хотя сейчас живу в Варшаве. Так вот, там такие знаменитые букинисты, их даже называют Меккой библиофилов, и туда из Европы приезжают любители редких изданий, из других стран…

Она весело продолжала болтать. Кажется, она была по-настоящему счастлива.

В магазине сувениров мы купили семь глиняных горшочков («Семь хорошее число», — сказала она), а в «Смоленском» — все необходимое для идеального бигоса, отстояв очереди, и две бутылки красного вина, «Арбатского». Когда мы вернулись домой, она надела фартук и стала колдовать над бигосом — но не прежде, чем мы опять свалились в постель и откупорили первую бутылку.

Я сидел на кухне, курил, любовался ей.

— Расскажи мне о Познани, — попросил я.

Она ненадолго задумалась.

— Познань?.. Это чудесный город, замечательный город, один из красивейших городов Европы. Хотя после войны его довольно основательно пришлось восстанавливать, как и Варшаву, и Краков. Видел бы ты нашу ратушу! А перед ратушей есть фонтан… Фонтан со статуей Прозерпины.

— Прозерпины?

— Да. Представляешь? Она такая… такая парящая, никак не подумаешь, что она — царица царства мертвых. Или, может, скульптор изобразил её радостной, что она вернулась на землю. Когда мне было лет пятнадцать, то подшучивали, что я на неё похожа, и мне это нравилось.

И опять полыхнули её глаза бездонной, полыхающей, расшитой золотыми искрами тьмой. Она хотела сказать больше, но не сказала. А я этого тогда не понял. Только сейчас понимаю. Она хотела сказать, что теперь она сама — как Прозерпина, полгода замерзающая в аду и полгода радующаяся жизни на земле. И что её жизнью на земле теперь станут наши встречи — те моменты, когда мы рядом.