Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Знаешь, почему я хочу сыграть Дориана Грея? Ради одной сцены. Ради одной. Знаешь, какой? Когда к нему приходит художник, и Грей его спрашивает: «Вы действительно хотите посмотреть тот портрет? Нет, правда? Вы хотите его видеть?»

Можно ли понять больного на всю голову человека? Диагноз на лице — глаза нездорово горят, и он, как в лихорадке, повторяет: «Вы действительно хотите видеть этот портрет? Нет, правда? Вы хотите его видеть?» На лице игра страстей — от удивления до дьявольского искушения, за которым всплывает панический страх, переходящий в отчаянный смех.

На меня в упор смотрят красивые миндалевидные глаза с бычьим упрямством на дне.

Варшава. Переговоры с великим польским режиссером Анджеем Вайдой о съемках в новом фильме. Курит много. Мрачноватый.

— Тебе знакомо чувство, когда «крышу сносит»?

— Был момент. На премьере «Огнем и мечом» в Варшаве. Выглядит это так — ты не можешь спокойно пройти по улице. Не можешь сесть в такси. Потому что будут тыкать пальцем, хватать, бежать, визжать. И сносит башку, начинаешь думать, что ты о-го какой. Приезжаешь в Москву, и в Москве может повториться то же самое. Как к этому относиться? Ведь век артиста очень короток.

— Ага, сначала пятьдесят лет на сцене, потом семьдесят…

— Короток, запомни. Настолько короток, что на моей памяти был артист в Театре Армии, который в свое время блистал, его уносили на руках со сцены. Потом человек стал крупным, большим, старым, и ему сказали: «На пенсию». А он сказал: «Вы понимаете, что, если я уйду на пенсию, я умру. Мне бы просто приходить». И он умер. У меня есть определенный опыт — я не боюсь камер, я не боюсь сцены. Я не боюсь на нее выходить. Но я… (смеется) боюсь на нее выходить. Потому что не знаю, как они меня воспримут. Мы играли «Макбета», и на двух спектаклях я услышал, как подростки смеялись. И у меня мысль: либо я плохо играю по-польски, либо я как актер что-то не то делаю. Поляки к этому относятся спокойно: «Ну, дзети…» Но я-то говорю на чужом языке… Может, я не там ударение делаю? А потом они ждали меня на служебном входе, и я сказал им: «Дзинкуе за ваш смех». Для них это тоже был некий шок, и может быть, я не имел права так себя вести по отношению к ним, но… актерское самолюбие, оно было… Хотя пришли они на служебный с чистым сердцем: для них я Домогаров, а не Макбет.

— Кстати, о детях. Это правда, что твой отец возглавлял компанию аттракционов в советское время?

— Да.

— Ты в детстве не перекатался?

— Перекатался. Я был маленький избалованный мальчик. Семидесятый год, первый класс. И тогда первый раз в истории Советского Союза все ведущие фирмы мира, какие только существуют, привезли аттракционы в парк Горького, в Сокольники, в Измайлово.

— И ты?..

— А я — сын управляющего всей этой байдой, значит. Ко мне приставляли охрану из двух человек, которым я говорил: «Идем сюда, теперь сюда, сюда…» Мне было семь лет. Отцу какая-то фирма подарила мотоцикл — маленький итальянский мотоцикл: все то же самое, что и в большом, но для детей. И я ездил мимо школы, мимо дома. Вот тогда-то «крышу» царапало жутко.

— А сейчас на аттракционах можешь кататься или тебя тошнит?

— Могу издалека посмотреть. У меня плохой вестибулярный аппарат.

— Ты — из избалованных отпрысков. Хотя, если честно, не очень похоже…

— Я был и капризный, и мерзкий. Пойми, я был последний, брат на десять лет меня старше, и мне было позволено все, что ему никогда в жизни не разрешалось. Верх моей наглости проявился в Тбилиси, куда мы поехали к родственникам. Мне было лет пять, и троюродному брату купили мороженое, а мне нет, потому что горло болело. Помню, что Гарика из-за меня заставили выбросить мороженое, и мать со мной долго не разговаривала из-за этого.

— Вот не знала, что у тебя грузинская кровь.

— У меня нет грузинской крови, просто дед потом женился на грузинке. Но у нас очень тесные были взаимоотношения.

— В связи с таким воспитанием ты считал себя выше других, считал, как большинство представителей золотой молодежи, что имеешь право?

— Честь и хвала моему отцу, который бы мне оторвал башку, если бы я так думал. В школе я не был отличником, скорее, хорошистом — тройка, четверка, опять тройка, а то и двойка, потом снова четверка… Когда больше четверок значит, хорошист.

Последнее место папиной работы — Театр Сац. К тому времени он уже болел. Последнее, что он сделал, — это Синюю птицу, символ, затащил на крышу театра. Я был на открытии. К тому времени уже курил. Первая пачка — «Данхилл». И гениальный случай, когда ко мне официант подошел: «Дай сигареточку». Я так пижонски пачку открыл (показывает), а он: «Я у тебя три возьму, чтоб не светил». То есть поставил на место в одночасье. Такие вот уроки. И я понял, что «Данхилл» можно и убрать.

Москва. После спектакля «Милый друг». Тусовка по поводу присвоения ему звания «заслуженный артист». Немного растерян, как будто бы грустный даже.

— Получается, что тебе достаточно часто по жизни вправляли мозги.

— Ну как? Это же можно и забыть, но… Это как угол иголки, который сразу, если ты не глупый человек, тебя больно колет…