Москвичи и черкесы

– Но я говорю о временах былых, истекших, о которых я все-таки с удовольствием и гордостью вспоминаю.

Теперь Сибирь, мой родной край, преисполненный богатейшей будущности, неимоверно двинулся вперед. Здесь, на Кавказе, я встречал людей степенных, бывших в той стороне позднее; рассказываемое ими превосходит все ожидания. Они-то, полные благодарности к Сибири, называют ее милым отечеством, а сибиряков – дорогими соотечественниками.

Александр Петрович, смеясь, спросил у лекаря, не скажет ли он того же в честь Кавказа?

– Я крайне удивлялся бы такому вопросу, если б не знал вашего мнения о здешнем крае, – отвечал он, – но теперь лишь оскорбляюсь вашими словами, видя в них насмешку над тем, что священно мне. Не вы ли часто говорили? Здесь между людей редко встретишь человека! Расчеты, честолюбие, желание не заслужить, а выслужить награду поглощают все истинные добродетели, порождают презрительную и постыдную искательность, обращаются в одно всеобщее сплетение лжи, обмана и каверз.

Александр Петрович, желая прекратить разговор, чересчур откровенный, посмотрел на часы и заметил, что уже полночь. Собеседники молча докурили трубки, потом разошлись.

– Что это за священник? – спросил Николаша у брата.

– Это искренний друг мой, которого я очень уважаю, – отвечал Александр с важностью.

– А Пшемаф?

– Храбрый и честный кабардинец.

Николаша вынул из портфеля тетрадь и под статьей, начинающейся с того месяца и числа, где было им написано имя станицы, начертал следующие строки: «Вечер я провел у брата; играл в преферанс; гости были – седой русский священник, татарин и лекарь сибиряк».

Александр спросил, что он пишет.

– Журнал моего путешествия, – отвечал Николаша, подавая брату тетрадь и показывая последние строки.

– Позволь мне дополнить, – сказал Александр.

– Сделай милость! – промолвил Николаша, протягивая перо; Александр прибавил следующее: «Эти три человека с душою, умом и добродетелями; четвертый был приезжий из России, надушенный «fashionable». После того он встал и, простясь с братом, пошел спать. Николаша, прочитав прибавленное братом, почувствовал всю неприличность своей насмешки над приятелями Александра и, желая обратить ее в шутку, а вместе сделать упрек брату, пошел к нему и сказал:

– Александр! Ты не докончил.

– Я уже лег, спать хочется.

– Так я за тебя кончу; ты разумел – дурак без души. Не правда ли? Написать?

– Пиши, что хочешь, – отвечал полусонный Александр.

III Тревога

…И дикие питомцы брани

Рекою хлынули с холмов,

И скачут по брегам Кубани

Сбирать насильственные дани.

А. Пушкин

– Все были погружены в глубокий сон, когда человек вошел торопливо со свечою в комнату Александра Петровича и, разбудя его, сказал:

– Извольте вставать – тревога!

– На дворе темно?

– Зги божьей не видать, дождь моросит.

Александр вскочил с кровати, накинув халат, взглянул на часы – был в исходе четвертый, – вышел на крыльцо и, покуда ему обливали голову холодной водой, расспрашивал казака, прибывшего с известием о тревоге.

– Где неприятельская партия и в каком она числе?

– Не могим знать, ваше благородие! Казак с поста прискакал к полковнику; я стоял в это время у ворот и тотчас побежал дать вам знать. Говорят, хутора берут; в той стороне словно варево.

– Нарядчики побежали ли по сотне?

– Как же, ваше благородие!

Послышался один, другой удар в церковный колокол, и зазвонили в набат. Станица ожила. Женщины бежали по улицам к церкви, бормоча: «О, боже мой! Проклятые черкесы! Мати пресвятая богородица, спаси нас! Ой, лышачки! Батюшки, что с нами будет!» и пр.

В станицах церкви обнесены оградою с бойницами – это род станичной цитадели. Послышался конский топот казаков, скакавших на сборное место, то есть на церковную площадь.

Александр Петрович, одевшись так же, как мы его видели утром на большой дороге, вскочил на коня, ничего не отвечая Николаше, который в испуге приставал к нему с вопросами. Крикнув на Дыду, умолявшего взять его с собою на тревогу: «Не нужно! Оставайся дома!», он ударил плетью по лошади и понесся к сборному месту в сопровождении четырех казаков, его телохранителей. Там было печальное зрелище! Казачки всех возрастов целовались с казаками, которые нагибались к ним с коней: каждая опасалась, что в последний раз целует сына, брата или мужа. Гул звона сочетался с рыданиями прощавшихся женщин, с криком урядников, устраивавших, сколько возможно, порядок. Капитан прискакал – заревел: «Стройся! Урядники, что зеваете, прочь бабье! К черту проклятых! Плетьми гони их!» Везде раздался крик: «Стройся, проворнее! Не копаться!» и послышался визг нескольких казачек, сваленных и помятых лошадьми урядников, устраивавших фрунт.

– Старшего урядника сюда! – закричал капитан, и раздался крик: «Старшего урядника к капитану!»

– Здесь! – сказал голос, запыхавшись. – Что прикажете, ваше благородие?

– Построить тотчас сотню, да без той суеты! Поверить и рассчитать людей, как я тебе приказал!

Между тем сам капитан повернул лошадь, чтобы ехать к полковнику.