Москвичи и черкесы

– Вот видите, полковник! Не правда ли моя? Воля ваша, я люблю их дикую честность! Возьмите черкеса, разберите его, как человека – что это за семьянин! Как набожен! Он не знает отступничества, несмотря на тяжкие обряды своей веры. Как он трезв, целомудрен, скромен в своих потребностях и желаниях, как верен в дружбе, как почтителен к духовенству, к старикам и родителям! О храбрости нечего и говорить – она слишком известна. Как слепо он повинуется обрядам старины, заменяющим у них законы! Когда же дело общественное призовет его к ополчению, с какою готовностью покидает он все, забывает вражду, личности, даже месть и кровомщение! Черкесов укоряют в невежестве; но взгляните на их садоводство, ремесла, особенно в тех местах, где наша образованность не накладывала просвещенной руки своей, и вы согласитесь со мною, что они не такие звери, какими привыкли мы их почитать.

– Все так, Александр Петрович! Но зачем же не внемлют они призыву нашего милостивого правительства?

– Я вам, полковник, сейчас определю все – что, как и для чего делается: оставляя черкесов спокойно владеть собственностью, управляться своими обычаями, поклоняться Богу по своей вере – словом, уважая быт и права горских народов, мы берем их под свое покровительство и защиту: такова благодетельная цель правительства; но она встречает многие препятствия в исполнении. Первое из этих препятствий – различие веры, нравов и понятий; мы не понимаем этих людей, и они нас не понимают в самых лучших намерениях наших. Второе – при всех добрых намерениях, мы здесь должны нередко доверять ближайшее влияние на них таким людям, которые думают только о своем обогащении, грабят их, ссорят, подкупают руку сына против отца, жены против мужа…

– Право, беда с вами, Александр Петрович! – возразил старик, вставая. – Правда ваша, да как решаетесь быть их защитником? Не снести вам головы своей! Того и смотри, какой-нибудь хищник из-за куста отправит вас в Елисейские поля стяжать возмездие за ваше праводушие.

– Туда и дорога! Двух смертей не будет, одной не миновать! – промолвил Александр, прощаясь с полковником.

В этот самый день, перед вечером, Али-Карсис приехал в станицу. Вырученных им пленных отправили, как водится, в карантин, для выдержания четырнадцатидневного очистительного срока. Разбойник не мог возвратить Айшат, потому что ее хозяин решительно отказался выдать правоверную гяурам; несмотря на то, карамзада обещал со временем украсть ее. Александру об этом ничего не сказали. Между тем Пустогородова познакомили наконец с закубанским карамзадою: с первой встречи они сошлись.

Разбойник говорил о Дунакае, который бежал к абазехам. Это известие, сказывал он, далеко распространилось в горах. Старики, муллы, хаджи, старшины и люди почетные отовсюду съезжаются для свидания с ним; но старик не хочет показываться народу, покуда не все съедутся.

– Кто этот Дунакай? – сказал отец Иов.

– Сколько мне известно, – отвечал Александр, – Дунакай почтенный, маститый старик, чрезвычайно уважаемый единоземцами. Обстоятельств его жизни я не знаю, но мы спросим о нем у Али-Карсиса.

По всему заметно было, что разбойник располагал провести ночь в станице, но капитан Пустогородов не решался предложить ему ночлег у себя, опасаясь породить в нем подозрение. Наступила тьма [43], правоверные пошли совершать омовение, потом набожно стали класть последний суточный намаз. Окончив это, они возвратились к Александру Петровичу и закурили трубки.

На полу был разостлан ковер; Али-Карсис с двумя товарищами, Пшемаф и Мустафа уселись на нем в кружок, поджав под себя ноги. Им принесли лохань и рукомойник с водою; каждый вымыл себе руки, усы, бороду, выполоскал рот и вытерся полотенцем. Тогда подали огромное деревянное блюдо, устланное большими тюреками [44], на которых стояли тарелки: одна с соленым твердым азиатским сыром, другая наполненная чем-то вроде квашеной сметаны; третья с соленою вяленою рыбой и балыком, а четвертая с медом. Поднесли водки [45]; все, кроме Али-Карсиса, выпили по рюмке и закусили яствами, лежавшими на блюде.