Москвичи и черкесы

Принесли еще вареных яиц, затем отварную курицу. Гости не хотели делать чести угощению, но когда Мустафа уверил их, что он сам резал [46] изготовленное мясо, тогда разбойник и товарищи его принялись за трапезу. Вслед за курицею поставили посреди блюда чесночную тузлу [47] в чаше, потом подали отварную часть баранины, которую один из черкесов начал крошить; за нею следовало большое блюдо пилава [48] с шишлыками [49]. Все усердно ели пальцами, вытирая губы, усы, бороду и руки ломтями тюреков, которые после съедали. Али-Карсис заметил – уж не из татар ли капитан, что у него прекрасный стол? Одного только недостает – конины. Александр отвечал, что он в Азии уважает азиатские обычаи, и оттого изучил их. Конины он не велел подавать, потому что не знал – едят ли ее закубанцы. В тот же час подали конной колбасы, приготовленной в Чечне [50]. Али-Карсис с большою приятностью поел этой колбасы и запил ее арианом [51], потом умыл губы и бороду, закурил трубку. Все вышли; остались хозяин дома, отец Иов, Али-Карсис и Пшемаф, взявшийся быть переводчиком. Покуда собеседники курили, Александр расспрашивал о Дунакае, принадлежавшем к одному из закубанских племен. Отец его был почтенный человек и имел огромное родство [52].

Когда генерал-лейтенант Вельяминов [53] в 1825 году ходил за Белую речку, Дунакай был главным предводителем шайки, напавшей на князя Бековича, или, по-туземному, Тем-Бота [54], причем как русские, так и горцы оказали необычайные примеры мужества. Тут Дунакай приобрел большую славу и сделался известным в народе. Вскоре после того он передался русским, но передался добросовестно, и следственно, не мог увеличить своей бранной славы. Он снискал себе другую: заслужив доверие земляков своим умом, беспристрастием и умеренностью. Дунакай сделался необходимым, еще в молодых летах, для частных и народных шериатов. Поэтому-то владетельный князь избрал его аталыком [55] для своего сына Шерет-Лука. К несчастью, воспитание последнего не удалось: из него вышел злодей, честолюбец и вероломец. Окончив воспитание Шерет-Лука, Дунакай отправился на поклонение гробу пророка в Мекку. В это время воспитанник его опозорил себя разными делами. Три года тому назад, возвратясь хаджием [56], он стал вести тихую и скромную жизнь, никуда почти не ездил, хотя изредка бывал у полковника здешнего полка, не вмешивался ни в народные, ни в частные дела, взял к себе муллу, учился у него грамоте и арабскому языку, читал вместе с ним Коран. Кордонный начальник присылал иногда пенять ему за то, что Дунакай не бывает у него, но хаджи всегда отвечал: «За делом – поеду, без дела мне там делать нечего». Дунакаю теперь лет за шестьдесят. С той поры, как помирился с русскими, он никогда не изменял им, а напротив, всегда склонял единоземцев к миру и подданству, нередко удерживая их от измены.

– Неизвестно мне, – сказал Али-Карсис, – какие причины заставили его бежать, но знаю только, что он очень об этом сожалеет, хотя везде может сыскать себе радушный приют.

Его имя в горах везде известно и в большом уважении.

– Ужасно покинуть родное пепелище и искать убежища на чужбине! – молвил Александр, обращаясь к отцу Иову, вздыхая.

Пшемаф продолжал переводить слова разбойника.

Слух о побеге Дунакая и о появлении его в одной деревне около Белой речки быстро распространился в горах. Общее любопытство было возбуждено этим, но, как выше сказано, хаджи не хотел до времени никого видеть.

Александр спросил, не намерен ли Али-Карсис быть при появлении Дунакая перед народом, и, получив утвердительный ответ, просил его рассказать после, что там будет происходить. Карамзада обещал.

Заговорили о том, о сем, между прочим коснулись и до военных дел. Разбойник хвалил мужество Пшемафа, распорядительность и хладнокровие старика полковника, говорил о личной храбрости кордонного начальника, сравнивая его с чертом.

– Если отряду худо, – заметил Али-Карсис, – кордонный сам никогда не виноват: все промахи делают окружающие.

Об Александре он молчал. Будучи у него в гостях, он опасался, чтобы всякая похвала не была принята как лесть; зато он превозносил солдат, казаков и казачью артиллерию. Карамзада рассказал между прочим, что в 18** году, когда генерал ходил за Белую и половодье сделало переправу невозможною, войско отступало в беспорядке. Черкесы, надеясь разобрать весь отряд по рукам, заняли береговые леса, где генерал, из первых переплывших реку, был ранен. Горцы уже радовались верному успеху; но как изумились они, когда увидели, что казаки, посадив солдат на своих лошадей, выплывали вместе с ними на противный берег, несмотря на быстроту воды, на опасности и на неприятельский огонь. Удивление их возросло еще более, когда казаки, подхватя на лямки покинутую пушку, у которой выносные лошади были убиты, пустили своих коней вплавь и таким образом, волоча по руслу реки орудие, перевезли его на себе.