Москвичи и черкесы

О, счастье рая должно быть – впиваться в любовный взор его смертоносных очей! О, рая блаженство, должно быть – принять на себя его мощной ладони ласканье, и слушать и страстно внимать —

его благородного сердца биенью.

Не то ожидает сиротку, бездомную девицу Кавказа; о горе, о горе сиротке!

Улетело то время, как девице-красавице гор оставаться сироткой завидная доля была.

Улетело то время, когда продавали черкешенку, девицу-сиротку, купцам истамбульским.

Красавицу гор отвозили тогда за море, за долы, за горы, – в далекую даль…

Счастливые

Правоверные!

В гарем падишаха приводили красотку.

В золото, шелк и парчу одевали; каменьем дорогим украшали; перед светлые очи султана выводили,

О, завидная доля, могучее сердце султана пленит! О, великое счастье быть предпочтенною целому рою красавиц!

Услада небесная – жить для любви и быть страстно любимой;

истомы иной не ведать, кроме истомы одних наслаждений!

Старуха прервала певицу.

– Ах, Кулле, Кулле! – сказала она, – не те уж времена! Свежи в моей памяти те годы, когда все завидовали землячкам, проданным в Стамбул. Теперь делать нечего, деваться некуда! Согласись лучше выйти замуж за жениха, которому владетель охотно тебя отдает.

– Нет, бабушка, никогда и ни за что в свете не соглашусь: он мне ненавистен.

– Ну так согласись на предложение владетеля Шерет-Лука; ведь от него куда деваться? Ты живешь в его дворе; что сказал он – то и сделает, вломится ночью сюда – кто тебя защитит от него?

Кулле строго взглянула на старуху; отвернула полу бешмета и, открыв тайный карман, сделанный в подкладке, показала рукоять кинжала, потом медленно, обдумывая слова, отвечала:

– Вот что защитит меня, мое оружие! Оно было страшно в руке отца моего и не будет игрушкой а моей! – Потом с жаром прибавила: – Шерет-Лука я ненавижу и презираю, гнушаюсь его позорными предложениями!

В это мгновение камешек упал в камин. Кулле подошла к камину и три раза щелкнула языком. Еще упал камешек. Кулле, обратя губки в трубу, вполголоса произнесла: «Мандахако» (поди сюда). И молодой черкес на аркане спустился в отверстие трубы [75]; кинжал и три пистолета висели у него за поясом. Он вышел из камина; старуха встала [76]. После первого приветствия он сказал:

– Кулле! Согласна ли ты выйти за меня замуж?

– Не знаю, Пшемаф! – отвечала девушка.

– Кто же знает? Кто удерживает тебя?

– Ты гяур или правоверный?

– Правоверный.

– Переменишь ли веру отцов?

– Никогда, да и незачем. Русские от меня этого не требуют.

– Оставишь ли гяуров? Перейдешь ли к черкесам?

– Никогда и ни за что в свете, даже и для тебя не сделал бы этого!

– Разве они тебе родственники?

– Русские для меня более чем родные: они меня воспитали, они меня кормят и не делают различия между мною и природными русскими. Я клялся служить русскому царю верно – этого достаточно!

– Да полно, Кулле, вздорить! – возопила старуха. – Если он тебя возьмет, где ж он найдет себе приют между единоземцев?

– Правда, – отвечала девушка, устремив испытующий взор на Пшемафа, и продолжала спрашивать: – А не покинешь ли меня, Пшемаф?

– Никогда.

– Поклянись.

– Клянусь кобылою пророка, четом и нечетом, никогда и ни для кого тебя не покидать.

– Буду ли я счастлива с тобою?

– Буду стараться всем, чем только могу, сделать тебя счастливой, но отвечай же, Кулле, идешь ли замуж за меня?

– Согласна.

– Когда же? Надо бежать!

– Я готова, у тебя готово ли все? Взял ли ты нужные предосторожности?

– Нынче опасно! Друзья мои не могут мне помочь, погоня может настигнуть нас.

– Так нынче не надо. Я всегда готова; когда же можно будет тебе?

– Пшемаф, ради Аллаха и последнего пророка, – возопила старуха, – увези мою внучку скорее: ты не поверишь, сколько горя переносит она от Шерет-Лука, грозящего ей ежедневно позором или несчастьем.

Пшемаф невольно ухватился за рукоять кинжала, зверски окинул глазами вокруг себя, будто ищет жертвы мщения:

– А, Шерет-Лук, – воскликнул он, но тотчас же умерил свое негодование.