Моссад. Тайная война

Директор приюта уже ничего не мог поделать. Он все-таки хотел остаться на этом месте, чтобы избежать худшего. На его место могли назначить человека, который разом отправил бы весь приют на эвтаназию. Директор жертвовал одними, чтобы спасти других. Он еще на что-то надеялся.

— В те дни я часто приезжал в приют, — вспоминал Эдер. — Епископ хотел знать, что там происходит. По его просьбе я попытался проследить путь детей, увезенных из приюта. Один католический священник помог мне. Он сказал, что дети находятся в бывшей больнице для туберкулезников. Их либо убивают смертельными инъекциями, либо используют для медицинских экспериментов.

Вместе с мужественным священником мы проникли в больницу, куда отвезли наших детей. Трое мальчишек еще были живы. Священник потребовал, чтобы ему разрешили их увидеть. Он носил партийный значок, и старшая сестра не посмела ему отказать.

Нам пришлось ждать три часа. Столько времени понадобилось санитарам, чтобы привести детей в порядок. Нас провели в только что вымытую комнату, дети лежали на чистых простынях. Священник потребовал, чтобы старшая сестра вышла из палаты, и тогда мальчики показали, что с ними сделали. Их худенькие тела были в красных, синих и желтых кровоподтеках. Им делали какие-то болезненные уколы. Им пересаживали кусочки кожи, в том числе от животных.

Когда мы уходили, мы понимали, что детей не оставят в живых. Священник дал им последнее причастие. Они умерли еще до того, как я успел добраться до епископа.

Выслушав меня, епископ спросил: «Что я могу сделать?» Я не знал. Мы не могли противостоять нацистам. Что такое совесть, они не знали, а законы приспособили к своей идеологии. Нацисты могли подчиниться только силе, но сила была в их руках.

Епископ был смелым человеком. Монархист и консерватор по убеждениям, он первоначально приветствовал усиление Германии под руководством Гитлера, но уже очень скоро отказался одобрить политику нацистов.

Епископ написал воскресную проповедь, которую произнес в переполненной церкви. Но лишь немногие из тех, кто слушал епископа, были готовы согласиться с ним: его склад мыслей противоречил настроениям в немецком обществе.

«Если когда-нибудь будет признано, что люди имеют право убивать «непроизводительных» людей, пусть даже для начала речь идет о душевнобольных, тогда будет разрешено убийство всех «ненужных», будь то неизлечимо больной, инвалид труда или войны. Затем станет позволительным убийство всех нас, когда мы станем старыми, ослабеем и тоже превратимся в «ненужных», — говорил епископ, и голос его разносился над паствой. — Горе людям, горе нашему народу, если святая заповедь Божья «Не убий!», которую Господь, Творец наш, провозгласил на горе Сион и с самого начала записал в души людей, постоянно преступается, к тому же совершенно безнаказанно для тех, кто вершит сие зло».

Текст воскресной проповеди, размноженный на гектографе, разошелся в тысячах экземпляров. Британские самолеты сбрасывали ее над Германией в виде листовок. Имперский министр пропаганды и руководитель столичной партийной организации доктор Йозеф Геббельс назвал проповедь «бесстыдной и провокационной речью, ударом в спину».

Епископа не тронули, чтобы не портить отношения с Ватиканом и призывниками-католиками. С епископом решили посчитаться после войны, когда Германия одержит победу…

Проповедь возымела некоторое действие. Партийные власти отступились. Приют на какое-то время оставили в покое, и я подумал, что худшее позади. В этот момент мы с женой окончательно решили уехать в Швейцарию, потому что началась война с Россией, меня могли призвать, а я не хотел воевать на стороне нацистов. Заграничные паспорта с помощью епископа мы получили достаточно легко и, таким образом, сумели спастись.

— А что же произошло с приютом после того, как вы уехали? — спросила Черил.

— В сорок третьем я получил письмо от того самого священника, с которым мы навещали умирающих детей в больнице. Директору приюта местные власти сообщили, что район Кельна подвергается бомбардировкам союзников и детей нужно эвакуировать в безопасное место. Причина казалась вполне правдоподобной. Директор и врачи ничего не заподозрили, хотя в письме была фраза, которая должна была их насторожить: «Необходимо оповестить родственников о перемещении больных, но это следует сделать после эвакуации». В приюте должны были понять скрытый смысл этого предупреждения. И вот вновь появились эти длинные серые автобусы с зашторенными окнами. Забрали всех детей, и всех убили. Приют обезлюдел, а в сорок пятом сгорел. За несколько месяцев до конца войны немецкие епископы распорядились прочесть в церквах послание волхвов о десяти заповедях. В этом послании осуждалось убийство «невинных и беззащитных, слабоумных и душевнобольных, неизлечимо больных и смертельно раненых, людей с наследственными заболеваниями и нежизнеспособных новорожденных, безвинных заложников, безоружных военнопленных и уголовных преступников, людей иной расы и происхождения». Само по себе это было прекрасное послание, но оно уже никого не спасло. Слишком поздно…