Мост

Всего четыре дня спустя дождь перестал. Два дня я таскалась по порту за Финдлейсоном, размахивавшим списком длиной с себя, который ему оставил Битти, и мешавшим людям жить. Нужно было грузить в вагоны большие бруски со смешным названием «сони», грузить рельсы, грузить и отправлять вверх по долине корм для лошадей, какие-то детали для всего, какие-то инструменты, разборные домики для верхнего депо и черта в ступе. Примерно каждый третий отгрузчик пытался Финдлейсона обмануть, что даже в первый раз и получилось (так я узнала, что Финдлейсон не держит в уме таблицу, пришлось сесть и рисовать палкой на песке прямо за какими-то руинами, благо руин в этом городишке хватало). Второй раз я не стала ждать, пока Финдлейсон среагирует на очевидное фуфло сам, взвыла сиреной, Финдлейсон подхватил, и «сонь» из стопок по четыре быстро перевязали в стопки по шесть, как и значилось в накладной. Зачем подворовывать здоровенные деревянные бруски? Дров по городу валяется выше крыши?

Битти вернулся на третий день, похвалил Финдлейсона и велел ему идти за дальнейшими распоряжениями к Кемпбеллу, а меня и Аткинса отправил сопровождать малахольного светописца с его вагоном снаряжения на перевал, чтобы тот наделал там пейзажных картин. Так светописец был человек не злой, но несколько дней назад ему угробили всю предыдущую работу несколько Биттиных подчиненных, которые пришли заказать себе портретов. Они долго стучались в дверь, а когда светописец велел им убираться к черту, сломали запор и вошли. Проблема была в том, что обработка светописных картин требовала полной темноты, и, поскольку вместе со строителями вошло довольно много света, почти все пластинки с предыдущими изображениями полетели на выброс.

Я так и не могу взять в толк эту светопись. Все, что я видела здесь раньше, указывало на низкую магичность, да и описание лоции твердо относило ее к низкомагичным, но то, как в почти полной темноте при красно-коричневом тусклом фонарике на стеклянных пластинках Фентона проступают фигуры людей, холмов и зданий – это же не может быть технологией? Или может? Вернусь, спрошу у Братьев, они должны знать. Фентон все еще взрыкивает при виде формы строителей, но ехать на перевал ему нужно, а снаряжения у него много, так что постепенно он сменил гнев на милость. За два дня мы нашли ему подходящую платформу – его собственный экипаж пришлось снять с колес и переставить на доски, прибитые сверху на вагонное основание. А кто это будет делать? Не сам же Фентон и не мы с Аткинсом – прислали все тех же работяг Битти. Ехать по этой местности можно только и исключительно по Биттиным рельсам, все остальные дорожки и тропинки рано или поздно приводят к взрытой непролазной грязи. Даже солдаты, марширующие туда-сюда по долине, норовят забраться на насыпь и идти между рельсами – быстрее выходит. Вагоны тащат лошади, а вот наверх, на перевал, по словам Аткинса, груз затаскивает паровая машина, и вокруг нее-то и уехал колготиться сам Битти.

Я сижу на крыше фентоновского домика. Мимо проезжают дома, палатки, руины, деревянные пирамиды сигнальных башен, какие-то турки на верблюдах и осликах, группы солдат, бредущие вдоль дороги попутно нам или навстречу, меня встряхивает на каждом стыке рельсов – ну, не сильно встряхивает, не сравнишь с тем, как ехать на лошади. Аткинс предпочитает передвигаться верхом и уже ускакал куда-то вперед.

Справа – холмы. Слева – холмы. С одной стороны, меня волнует, что я уезжаю от бухты и стоящих в ней кораблей, но с другой – мы с Финдлейсоном обегали эту бухту всю, даже с западной стороны, где для Битти начали выравнивать на склоне место для дополнительной ветки рельсов. Сейчас с той пристани до железной дороги всё таскают на горбу солдатики, в лучшем случае возят турки на своих телегах. Я спросила у Финдлейсона, что такое волы, Финдлейсон пошел бурыми пятнами. Оказалось, что турки кастрируют не только мальчишек, но и домашних животных, примерно с той же целью. Но ему стоило большого труда мне это объяснить, и главное, я никак не могла взять в толк, что его так смущает, пока наконец не сообразила, что таким образом он пытается меня не обидеть. Неловко вышло, да.

Но нет, никого из Братьев в бухте мне не попалось. Понятно, что очень многое зависит от характера – если бы здесь был Ззу, он, скорее всего, уже стал бы правой рукой самого Битти, ну или по крайней мере о нем знала бы вся бухта. А вот Рри или Лмм вполне могут тихо сидеть на баке какого-нибудь из кораблей и с благожелательным видом поплевывать в воду, пока я тут прыгаю по берегу. Ну ничего, обследую пока тот конец путей, благо это не так и далеко. По словам Аткинса, рельсы идут полторы мили до большого холма, на котором когда-то была какая-то деревушка, а сейчас Битти поставил там большой склад для всего, что надо везти на войну. Потом рельсы ведут к перевалу, и наверх груз ползет на веревках – лошади там не справляются. После перевала рельсы только строятся – туда сейчас и уехал Битти, а дальше по плоскогорью идет все та же разбитая дорога, по которой постоянно слоняются туда-сюда солдаты, потому что даже рационы им возят через пень-колоду на все тех же турецких телегах. Раньше, сказал Аткинс, солдаты топали от боевых позиций до самой Балаклавы, чтобы просто набрать жратвы на свое подразделение. Теперь, слава железной дороге, им приходится переться только от боевых позиций через все плоскогорье и вниз по склону, а тут уже и склад.

Я вот думаю, что на войне искать Лмма совершенно бессмысленно. Вот случись тут Ры – тот да, тот бы обязательно был там, где грохочет всего громче, но его искать мне и не нужно, он-то дома. Соо не отошел бы от соленой воды дальше, чем нужно, чтобы набрать пресной. Ан сидел бы где-нибудь на верхней точке самого высокого склада и сортировал бы артикулы, а вокруг него бы бегали пятьдесят помощников. Нет. Зачем я тогда еду на этот перевал? Осмотреться. Принюхаться. Не знаю.

На холм лошади тянут с трудом, я даже начинаю думать, не слезть ли и не пойти ли пешком, но это надо дождаться остановки, не прыгать же с крыши на ходу. За нами следом тащится такая же платформа, заложенная «сонями» в два человеческих роста, и нам точно не стоит останавливаться и задерживать их.

Аткинс уже нашел каких-то рабочих, которые стаскивают домик и сундуки Фентона с платформы, а платформу тут же угоняют куда-то загружать со склада и поднимать на перевал. Перевал издалека казался не очень высоким, но отсюда, с холма, я вижу крошечные коробочки платформ, ползущие вверх, и понимаю, что идея снабжать войско отсюда – даже не отсюда, а из бухты у нас за спиной – пришла, видимо, в голову кому-то, не поднимавшему в жизни ничего тяжелее ложки. Но да, если воспринимать это не как злобное издевательство над людьми и животными, а как задачу, которую надо решать… Тогда Лмм может быть тут.

Дождь перестал еще ночью, а то разве стала бы я сидеть на крыше, когда можно сидеть под ней? Но сейчас низкие тучи поднялись выше, и ветер с моря разорвал их на отдельные, все еще большие, но уже прерывистые клочья. Стало гораздо теплее, и по серовато-зеленой долине желтыми пятнами скользят солнечные лучи.

Фентон носится по краю холма, выбирая место, откуда лучше всего видно и дорогу, и перевал, и поднимающиеся вверх вагоны.

Аткинс поручает мне отгонять от Фентона всех, кто будет пытаться ему мешать, а сам уезжает к Битти, наверх.

В общем, да, тут стоит оглядеться. Народу, конечно, поменьше, чем в Балаклаве, но тоже что-то непрестанно варится. Эх, без Финдлейсона разобраться, что к чему, и сунуть нос в каждую нору будет, пожалуй, потруднее, но куда мне спешить. Лмм, Лмм, где же ты, чем ты здесь занят?

На второй день приезжает с двумя вагонами деталей для машины Финдлейсон, хлопает меня по плечу, обзывает лентяем и лежебокой – поленись тут, ага, бегая за водой для фентоновских манипуляций вниз под холм с ведром! А воду он изводит в огромных количествах, то кипятит, то смешивает с какой-то дрянью, после чего ее даже выливать надо куда-нибудь подальше, чтобы какой-нибудь глупый верблюд не слизал ее с камней. В ручье внизу прыгают маленькие рыбки, и при прочих равных я бы посидела, посмотрела на них. Но куда там.

Финдлейсон тоже уезжает на перевал.

И тут – я глазам своим не верю! – в деревушке неожиданно появляются женщины. Они в белых фартуках, повязанных на темно-серые и черные платья, и в белых платочках, у них очень занятой вид, и мужчины их, что характерно, слушаются. Женщины привозят с собой из Балаклавы несколько вагонов добра, вместе с ними прибыли работники, Фентона сгоняют с облюбованного им места съемки перевала, там начинают разравнивать площадки и собирать домики. Фентон бурчит, но не слишком – он наснимал с этого, как он говорит, ракурса достаточно и теперь хочет встать так, чтобы на картину попадал путь к бухте. Ну кто я такая, чтобы возражать?

Вот я тащу фентоновскую треногу за ним через всю деревню, а он куда-то подевался. Я дошла до последних построек – Фентона нет. Тренога тяжелая, бегать с ней туда-сюда тоже не улыбается, куда он вообще делся? Наконец выруливает. Не один, а вместе с Ховсом, хирургом, который приходил что-то порешать с Битти еще в бухте. Я подхожу поближе – ну что мне, так и стоять с треногой на плечах? – и слушаю, о чем они толкуют. Сюда перевели часть госпиталя в расчете на то, что раненых сюда будет довезти легче, когда Битти доведет свою дорогу до боевых позиций. Ну да, думаю я, туда – здоровых людей и добро, обратно – побитых людей. Отличная торговля эта ваша война. Кто женщины – тоже становится понятно, это медики. Ховс с Фентоном договариваются, что завтра Фентон попробует поснимать госпиталь, Ховс уходит, и мы наконец идем снимать путь из Балаклавы, пока тень от перевала не перекрыла долину полностью.

На следующий день с перевала спускаются первые вагоны с ранеными. То есть частично они вообще-то мертвые. Кто-то просто похож на мертвого и, может быть, оклемается. Но людей на равнину под холм копать будущие могилы уже отрядили. Фентон нервно говорит мне, что часть этих людей заразные и чтобы я и не думал топтаться с ними рядом или даже с наветренной стороны, пока сплю с ним под одной крышей.

Тех раненых, что поживее, пересаживают на другие платформы и увозят в Балаклаву, а оттуда, может быть, вообще по домам. Смысл держать на войне человека без руки или без глаза? Ховс говорит тем временем, что сортировка раненых – это какая-то новая метода, что он раньше лечил и тяжелых, и ходячих единым потоком и что ему самому интересно, как там будет все устроено.

На следующий день раненых не везут, а Фентону приходит мысль забраться на перевал и поснимать оттуда, а может быть, и доехать до самой осады – я наконец узнаю название города, который пытаются уничтожить все эти замечательные люди. Ну точнее, уничтожить-то его пытаются солдаты, а люди вокруг меня стараются, чтобы солдаты при этом хотя бы частично выжили. Впрочем, на перевал вверх едут не только рельсы и фураж. Везут и ящики с чем-то явно военным под охраной вооруженных людей, наверное, патроны и какую-нибудь взрывчатку. Не камнями же они там в осажденный город кидаются? Город называется Севастополь. Что же мне делать, если, например, Лмм в нем и защищает его? Ох.

Весь следующий день Фентон пытается пробиться наверх, но вагоны заняты под завязку пришедшими свежими военными частями, сквозь деревушку прется с пересадкой, шумом, гамом страшная толпа народу в форме, мне дважды давали по шее просто потому, что не отошла вовремя с дороги (а попробуйте вовремя отскочить с полным ведром воды или с треногой на загривке), а один всадник вытянул плетью – спасибо треноге, почти весь удар пришелся на нее.

Почти три дня длилась кутерьма, наконец армейские просочились сквозь подъем на перевал, на холме стало потише. Возле госпиталя я стараюсь не ходить – слышно, как кричат люди.

С перевала спускается осунувшийся и помятый Финдлейсон с полной сумкой писем для Кемпбелла и всех, кому Битти только может приказывать, – работы еще навалом, дорога еще не достроена, а война-то, знаете ли, вовсю идет. На Финдлейсона я натыкаюсь с полным ведром воды – несла Фентону для его темных делишек, – и что вы думаете? Финдлейсон половину выпил, а в оставшееся засунул голову. Ну да, как только ушли тучи, стало жарко. Я скинула свою куртку, хожу в казенной, она лучше проветривается.

Тени с перевала наползают на холм, дело к вечеру, а с перевала почему-то везут не раненых, а вполне здоровых солдат, которые спускаются, выгружаются из вагонов и строятся. Фентон хочет все-таки пробиться наверх – ну, может быть, не со всем своим добром, а хотя бы со своим драгоценным ящиком-камерой, треногой и ящиком с запасными пластинками, так что мы толчемся у места загрузки, хотя здесь, внизу, уже почти стемнело. Он уже говорит не о сегодняшнем, а об утреннем подъеме, когда сверху, издалека, сквозь сгущающиеся сумерки начинают орать люди.

Солдаты, выгрузившиеся и еще только вылезающие из вагонов, мечутся, кто-то отбегает в сторону, кто-то бежит вверх – и тут я вижу, как далеко и высоко, очень медленно, если смотреть отсюда, но неправильно и гораздо быстрее, чем раньше, едет вагон. Из вагона вываливаются люди, пешеходы разбегаются с путей, вагон движется гораздо быстрее, чем другой, который уже почти совсем спустился сверху. Из нижнего вагона тоже начинают на ходу выпрыгивать люди.

Звук удара оттуда, где я стою, кажется негромким. Медленный вагон подскакивает и становится наперекосяк. Куски быстрого вагона отлетают в разные стороны. Отсюда кажется, что недалеко. Я оглядываюсь. Бросить треногу? Фентон меня убьет. Но тут я вижу его самого, замершего с разинутым ртом, бегу к нему, ставлю треногу рядом и лезу по склону вверх. Не знаю, собственно, зачем. Мне совсем не хочется видеть, что там произошло.

Я добираюсь к месту столкновения, тяжело дыша. Вокруг кричат, кто-то командует, кто-то тащит кого-то. Рядом со мной стоит, дрожа, здоровенный офицер и безуспешно пытается расстегнуть себе воротник. Я оглядываюсь и понимаю, зачем я здесь. У самых колес ничком – знакомый затылок, знакомая спина, за которой я бегала несколько дней. Это Битти.

На ощупь он цел. Руки согнуты в понятных местах, ноги вроде бы тоже, шея, кажется, цела. Я осторожно распрямляю ему одну руку, переворачиваю на спину. Дышит? Вроде да. Или кажется? Обе ладони оборваны до мяса, поперек лица ссадина.

– Что он? – Кто-то склоняется у меня над плечом.

– Не пойму. Надо вниз, в госпиталь.

– Тут одному ноги оторвало, – говорит кто-то у меня за спиной.

– Госпиталь прямо здесь?.. А давно?

– Да вон же.

– Соберите всех, кто на ногах, пусть пострадавшие спускаются, а кто в порядке – делают носилки! – кричат где-то в отдалении.

Битти судорожно втягивает воздух и скрючивается, прижимает руки к животу.

– Живой! – говорит кто-то у меня над головой.

– Мастер Битти? Мастер Битти? – бормочу я.

Он дышит. Тяжело, неглубоко и как-то резко. Но открывает глаза, смотрит.

– Уно?

– Вы как?

– Сейчас встану, – говорит Битти.

Я вспоминаю того матроса, которого Шторм велела привязать к доске. Что я увижу, если сейчас посмотрю на Битти вот так, наискосок? Ничего не вижу. То ли оно здесь не работает, то ли я слишком вздрючена. Опасно ли ему вставать? Вполне возможно.

– Ничего вы не встанете, – мрачно говорю я ему, – сейчас снизу придут с носилками. Если вас госпитальный врач объявит здоровым, тогда ходите. А до тех пор считайте, что я сел вам на голову и прижал к земле, ясно? И я могу это сделать, я не шучу.

– Я должен…

– Ничего не должен. Сейчас все остановлено. Темнеет. Утром всё изучите: что случилось, почему, кто виноват и как можно было предотвратить. Утром. После врача. Понятно?

– Ты невероятный нахал, Уно, – говорит Битти, но я слышу, что говорить ему трудновато и что сдался он по здравом размышлении, а не потому, что подчинился. Он лежит и дышит. Я стою на коленях рядом.

К нам подходят с носилками почти в полной темноте, Битти аккуратно перекатывают и несут. Я бреду следом.

– Куда?

– Что с ним?

– Надо, чтобы врач посмотрел, сильно разбился, неправильно дышит, – вякаю я.

– Ноги-руки на месте?

– Да.

– Занесите сюда, тут свет, хирург придет, как только закончит с предыдущим.

В полотняной высокой палатке почти светло – горят четыре яркие лампы, воняют керосином. Битти снова скрючивается, повернувшись на носилках на бок. Те, кто его несли, ушли, носилки лежат прямо на земле, я снова стою на коленях рядом.

– Живот?

– Да сам не понимаю… – выдыхает он. Лицо его очень бледное, по лбу ползут ручейки пота. Мне очень страшно.

Входят две женщины, приносят деревянные решетки и ловко собирают из них кровать – с виду довольно крепкую.

– Кровотечения нет?

– На вид нет.

– Раздевай его, мальчик.

Разумно. Я стаскиваю с Битти сапоги, расстегиваю ремень, снимаю брюки. Осторожно, стараясь поменьше его шевелить, выпутываю руку из куртки, пропихиваю куртку у него под спиной и вдруг вижу, как у него округляются глаза. Что?

Блин.

Черт.

Я прижалась к нему грудью.

Он почувствовал.

Ладно, все потом. Куртку стащила, укрыла ему ноги.

– Ты девчонка?

– Девчонка. Брата ищу. Лежите, пожалуйста, спокойно.

– Брата?

– Ну да.

– Господи! – выдыхает Битти и закрывает глаза. – Никому не говори, что ты снимала с меня штаны.

– Ну конечно, – говорю я, – всем нужно знать, что я видела в ваших штанах. Вы каждой сиделке будете это говорить?

Битти тяжело, с кашлем, выдыхает, морщится, взгляд расфокусируется.

– Здесь что? – раздается голос у меня за спиной.

В палатку заходит Лмм, смотрит на Битти. Рукава рубашки Лмма закатаны выше локтей, руки подняты и еще влажные. На рубашке и штанах брызги темного – выше середины груди и ниже колен… Там, где у него не было фартука, понимаю я.

– Ударился животом, дышит неправильно, – рапортую я, – в себя пришел. Руки-ноги вроде бы целы.

– Отойди, мальчик, – говорит Лмм и опускается на колени рядом с Битти, ни к чему не прикасаясь руками. – Принеси лампу поближе.

Я вскакиваю, снимаю одну из ламп, подношу.

Лмм трогает Битти за лицо, за шею, ощупывает грудь, живот. Заходит с противоположной стороны, подсовывает пальцы под спину. Лицо спокойное, сосредоточенное.

– Мастер?..

– Битти, – подсказываю я.

– Мастер Битти, до завтрашнего обеда лежать в постели по возможности неподвижно. Там я приду и осмотрю вас еще раз. Два ребра сломано, это мы забинтуем, но что у вас там, глубже, пока понять нельзя.

– Мне нужно… – начинает Битти, но Лмм его обрывает:

– Мастер Битти, за сутки станет ясно – или вы умрете, и мне нужно дать вам морфий, чтобы вы умирали с достоинством, или же вас можно вылечить. Если вас можно вылечить, неделя покоя необходима. Вы должны лежать смирно, тогда шанс на то, что вы встанете, возрастает несоизмеримо. Понятно?

– Но…

– Так. Вы компетентный руководитель, мастер Битти?

От жесткости этого вопроса дух захватывает даже у меня.

– Смею надеяться, – с трудом выдыхает Битти.

– Тогда вы должны быть уверены, что ваши подчиненные тоже достаточно компетентны, чтобы продержаться эту неделю без вас. Продиктуйте распоряжения своему мальчишке. – И тут Лмм наконец смотрит на меня.

Смотрит на меня.

Смотрит.

– Это и есть твой брат, Уно… Уна, верно? – шепчет Битти и ухмыляется.

Лмм встряхивает головой и прислушивается к чему-то, что происходит снаружи.

– Мастер Битти, – говорит он устало, – продиктуйте распоряжения этой девчонке. Она грамотная. Уна, отсюда никуда. Жди тут.

Он поворачивается и уходит.

– Как «никуда»? – спрашиваю я ему вслед. – А писать я чем буду? Слюнкой на ладошке?

– Врач сказал сидеть – значит, сиди, – шепчет Битти, – мне сказали лежать – я лежу…

Вскоре он засыпает. Я сижу на коленях рядом. Приходят женщины, приносят матрас, умело, даже не разбудив, перекладывают Битти в постель. Меня так же умело выдергивают в другое помещение и указывают на матрас на такой же раскладушке. Я сажусь и жду. В помещении горит керосиновая лампа. Стоят стол и стул, стоят какие-то ящики.

Не знаю, сколько проходит времени, когда Лмм все-таки приходит. Он садится со мной рядом, молча обнимает меня и сидит неподвижно.

– Алкеста умерла, – говорю я.

Он вздрагивает.

– Выкидыш.

Молчит.

– Я должна была тебя найти, – говорю я, – иначе я бы, наверное, разорвалась на клочки. Все просто живут дальше. Просто живут дальше.

– Почему ее не увезли куда-нибудь? – спрашивает Лмм.

– Не успели.

– А заранее?

– Она не хотела уезжать с верфи.

Лмм мотает головой, как от сильной боли, и тихо стонет. Кладет ладонь мне на голову, прижимает к груди и тихо-тихо качает, как маленькую.

– Ты останешься здесь?

– Нет, я вернусь, – отвечаю я как что-то очевидное. Я ведь даже не думала об этом. Остаться? Нет.

– Погоди, – вдруг соображает он, – но… лоции нет. Я бы услышал. Как ты вернешься?

– Я теперь умею. Могу сделать лоцию. Могу не делать.

– Не надо! – испуганно говорит он. – Пожалуйста, детка…

За стеной слышны чьи-то шаги, полотно у входа отодвигается, женский голос зовет:

– Доктор Навиген? Лиэм?.. Лиэм?..

Лмм встает ей навстречу, останавливается, оборачивается ко мне.

– Нет!.. Флоренс!

При свете лампы я вижу, как уходит жизнь и цвет из ее лица, как бледнеют щеки. Она старше его. Она некрасива – слишком угловатые черты. Она смотрит на меня и медленно пятится.

– О нет, – со стоном говорит Лмм, – Уна, встань. Познакомься с моей женой. Флоренс, постой!

«Какая, какая, какая еще, черт возьми, жена?» – думаю я и встаю.

Она медленно, не сводя с меня глаз, пятится и, кажется, мертвеет с каждым шагом.

И тут умная Эличка кричит мне: лови ее, лови ее сейчас же, сейчас она удерет, и его брак полетит к чертям! Она же в жизни не поверит, что все не так, как она сейчас подумала! И я в два прыжка подскакиваю к ней, хватаю ее за обе руки, выставленные перед собой, прижимаю ее твердые маленькие кулаки к груди и говорю:

– Вы его жена? Вы жена Лмма? Вы его любите?

Она смотрит на меня, но уже не так, как на змею, а скорее как на говорящую рыбу. Хорошо.

– У меня никогда не было сестры, – говорю я, – одни братья. Я должна, наверное, сказать: добро пожаловать в семью? У нас большая семья, но мы все очень далеко. Мы не знали, что он женился. Мы не знали вообще, что он жив, понимаете?

Она пытается улыбнуться и, кажется, начинает плакать.

– Я рассказывал тебе, – говорит Лмм у меня за спиной, – что от Уны никогда не знаешь, чего можно ждать. Флоренс…

– Простите меня, – говорит она, – я… я сама не знаю, что я сейчас подумала.

– Что твой муж сидит на кровати, обнимая какую-то девчонку? – спрашивает Лмм, и я слышу, что ему тоже полегчало. Я чувствую, как словно какая-то тяжелая и острая волна проходит у нас над головами, будущее изменилось, я как-то сумела это сделать и даже не понимаю как.

– Лмм, – говорю я, – пошли утром кого-нибудь записать распоряжения мастера Битти. Я возвращаюсь домой.