Мост

Дилбер-джан, Дилбер-джан,
Цветком нас одари, Дилбер-джан,
Не всех юношей люби,
Только одного взглядом одари…

Дилбер, раскрасневшись от смущения, стала пунцовой, попыталась закрыть лицо букетом цветов, но тем самым еще больше раззадорила своих подружек. Шутки и прибаутки сыпались как из рога изобилия. Но врожденный девичий такт сработал вовремя, и девушки, взяв свою подружку под руки, направились к ребятам.

А ребята тем временем успели соорудить качели и право первыми раскачаться уступили девушкам. Катание открыли две еще не успевшие отвыкнуть от девического веселья, но уже более бойкие, чем недавние их подружки, молодые женщины. Они катались с каким-то необъяснимым бесстрашием, аж канат захлестывался на самой верхней точке, на какие-то доли секунды качели как бы неподвижно замирали, а потом со свистом описывали в воздухе дугу. Когда они, приседая, а потом резко выпрямляясь, набирали скорость, их платья ветром прибивались к их телам, вырисовывая полностью оформившиеся груди и бедра. А головные платки молодых женщин, развеваясь на ветру, напоминали реющие флаги.

Раскачались выше!
Раскачались выше!

Молодые женщины катались долго и с упоением, пока не раздались дружные голоса ждущих своей очереди девушек и парией: «Хватит, хватит!»

Уступая качели другим, одна из них с вызовом крикнула:

— Кто выше?!

Желающих подняться еще выше было немало, но никому не удавалось это сделать, даже парням.

— Эх вы, еще женихаются! — крикнула одна из девушек, подзадоривая ребят.

Еди в белой вышитой косоворотке, подпоясанной шелковым кушаком с бахромой на концах, и белой, в крутых кудрях папахе подскочил к стоявшей поодаль Дилбер.

— Дилбер, а ну-ка, покатаемся вдвоем. А они, — он кивнул в сторону «рекордсменок», — пусть полюбуются нами!

Дилбер, хотя и сконфузившись, не заставила себя долго уговаривать.

Еди наступил на край люльки и держал ее до тех пор, пока Дилбер твердо не встала двумя ногами на противоположный и крепко не сжала руками канат.

— Ну, Дилбер, я надеюсь на тебя, смотри не подкачай! — сказал Еди, сверкнув ровным белым рядом зубов. — Поехали!

Они раскачивались быстро. Качели со свистом взвивались то влево, то вправо, все убыстряя темп.

— Дилбер, смелее!

— Еди, жми на всю катушку!

Но эти голоса, раздавшиеся из толпы, уже не доносились до слуха катающихся. Качели вздымались высоко, а молодые души Дилбер и Еди парили еще выше, где-то в небесах. Они в своем полете забыли обо всем и обо всех. Они словно были одни в этом огромном мире, и этот мир, и чистое голубое небо, и солнце будто были созданы им на радость. «Выше, выше и еще выше», — шептали их губы и качели, послушно подчиняясь их воле, взмывали высоко в небо. Еди радовался за Дилбер, а Дилбер радовалась за него. Радость охватила их, они почувствовали доселе не испытанную легкость, воздушность, их движения стали синхронными, как у хорошо налаженного механизма, слившись в единое целое.

Но случилось непредвиденное. Откуда-то донесся зычный, как медвежий рык, голос:

— А-ю-ю! А ну-ка, освободите качели!

Неожиданный, резкий крик заставил всех встрепенуться. Все обернулись, ища глазами хозяина этого душераздирающего крика. В это время вопль повторился и из-за холма выкарабкалась на четвереньках огромная глыба.

— Тогтагюль-эдже идет…

— Тогтагюль-эдже идет…

— Дилбер, твоя Тогтагюль-эдже идет!

Толпа разволновалась, настраиваясь на шутливый лад.

Дилбер соскочила с качелей и спряталась за спинами своих подруг. Еди, раздосадованный тем, что так некстати прервали их с Дилбер бессловесную, но самую мелодичную из всех песен, песню любви, отошел в сторону.

Тогтагюль-эдже, запыхавшаяся под тяжестью своего девятипудового тела, сходу плюхнулась на широкую доску, заменявшую люльку качелей. Качели застонали.

— Бессовестные, катаются одни. Разве я не должна очиститься от грехов? — попыталась пошутить Тогтагюль-эдже, все еще обливаясь потом, и натруженно хватая ртом воздух.

Молодежь замерла, радуясь предстоящей потехе. Дилбер сама не своя стояла среди своих подружек, сгорая от стыда за свою молодящуюся родственницу. Тогтагюль-эдже была одета во все красное, и это уже было смешно. Только самодовольная и поглупевшая от самомнения женщина на пороге пятидесятилетия могла нарядиться в яркий молодежный наряд. Сколько раз Дилбер говорила ей об этом, даже пожаловалась своему дяде Баба-сейису. Но Тогтагюль была неисправима, а Баба-сейис бессилен.

— Тогтагюль, возьмите меня в напарники! — предложил, сверкая плутоватыми глазами, плюгавенький, с приплюснутым носом парень.

— Как бы качели под ее собственным весом без напарника не развалились, — встрял другой под общий хохот толпы.

Тогтагюль-эдже сидела на широкой доске с самым блаженным видом:

— Ну, ребята, помогите мне раскачаться! — сказала она, хватаясь за канат. — Ну чего же вы стоите?!

Дилбер была на грани обморока. «Какой стыд! Какой позор! Все открыто смеются над ней, а ей хоть бы что. Нет, надо прекратить это безобразие, и чем быстрее, тем лучше».