Мост

— Молла-ага, посторонитесь немного, как бы не обжечь вас ненароком, — только и сказал кузнец, оттаскивая раскаленную заготовку из горна щипцами.

Но в это время вошла Бибигюль, и он, не проронив ни слова, бросил раскаленную заготовку в бочку с водой. Надо было собираться домой, он понял это по выражению лица своей жены.

Бибигюль дома вырядила своего мужа, как на свадьбу, во все самое лучшее. Чары в черной папахе, в ладно сидящем чекмене с двумя медалями на груди и в черных хромовых сапогах молодцевато вышел из дома и направился к своему «Запорожцу».

Тумарли, зорко следившая за каждым движением, происходящим в доме золовки, по виду Чары догадалась, что тот собирается поехать за Еди. В ней вновь проснулось чувство соперничества, и она бросилась к себе домой.

— А ну-ка, собирайся в дорогу, промочи горло и будет с тебя, — объявила она мужу и убрала стоявший перед ним чайник с чаем. — Что зенки пялишь на меня, сидит здесь и чаи гоняет, словно слыхом не слыхивал, что брат в тюрьме. Как только не подавится, — скороговоркой заговорила она, не обращая на недоумевающего Бяшима никакого внимания, а потом, чтобы было слышно Чары, добавила громко: — Одевайся быстрее, брат тебя на улице дожидается.

Тумарли не собиралась ни в чем уступать своей сопернице Бибигюль. Она нарядила Бяшима в коричневый костюм и белоснежную рубашку.

— Ты только смотри, если даже будешь задыхаться, не снимай галстука, а то потеряешь, как в прошлый раз, да гляди под ноги, не вляпайся в грязь, не калоши надел, а лакированные туфли, — напутствовала она мужа, повязывая ему галстук.

Когда братья уже садились в машину, Бибигюль передала своему мужу небольшой узелок. Сметливая Тумарли и тут была начеку. Она сбегала в дом и принесла что-то зажимая в кулаке.

— Возьми! — сказала она Бяшиму вкрадчиво. — Не подмажешь, не поедешь. И не скупись. Не на чужого человека, а на своего брата тратишься.

Не успели братья и завернуть за дом, как им навстречу вышел Еди. Бяшим выскочил из машины и влепил пощечину Еди, у того аж искры из глаз посыпались.

Туркмены в шутку говорят: «Лучше быть псом легавым, чем младшим братом». Еди молча снес пощечину.

* * *

Погоня за модой в селе хоть и не принимала характера эпидемии, как в городе, но все же давала о себе знать, особенно среди девушек. Сельские девушки не стали носить короткую прическу, узкие брюки, не напялили на голову почти такую же, как у мужчины, папаху, нет, слава богу, они пощадили мужчин, ограничившись лишь тем, что изменили в некоторой степени покрой своих платьев. Теперь традиционный красный цвет платьев уступил свое место белому, синему, разноцветному. Кетени — домотканая ткань, которая еще вчера считалась пределом мечтания каждой девушки, стыдливо перекочевала на самое дно обитых железом сундуков. Бархатные чабыты — традиционное легкое длиннополое пальто — стали редкостью.

Дилбер не гналась за модой, но и не была приверженицей старины. Когда Еди с белым как полотно лицом прибежал к ней, она сидела на нижнем ярусе тахты Баба-сейиса и вышивала ворот своего нового платья, ткань которого почему-то именовали «мечта девушки».

Внезапное появление Еди, да еще в таком взволнованном состоянии, напугало Дилбер. Она вскочила с места и забилась в угол, словно собирались на нее напасть.

— Вот вы и добились своей цели… Я… Теперь можешь радоваться и ты, и Овез, и Бяшим, все, все… Я уезжаю… Радуйтесь, пляшите, веселитесь! — дрожащим от гнева голосом выкрикнул Еди.

У Дилбер округлились глаза, испуг ее уступил свое место жалости, она как-то вся обмякла. Она теперь смотрела из своего угла на Еди печальными, полными слез глазами. Она вдруг поняла, что с Еди случилось нечто страшное, последствие которого было непредсказуемо. Дилбер захотелось утешить своего друга, но предательский язык словно прилип к гортани, не слушался ее.

— Ну что стоишь, иди ударь и ты… Бейте, режьте меня, я же дрянь! Вы имеете на это право, потому что все чистенькие, хорошенькие, умненькие…

— Еди!.. — Дилбер заплакала.

— Что Еди?! Что Еди?! Ну что стоишь, учи меня я ты. Все вы умнее меня, только я один глупый, безвольная скотина! Я никому не нужен, потому и уезжаю… Прощай…

Но Еди почему-то не уходил. Может быть, ему хотелось услышать слова успокоения?! Может быть, он ждал, что Дилбер сейчас кинется ему на шею и будет умолять «Не уходи!»

— Уезжаешь так уезжай… — наконец-то заговорила Дилбер и сама удивилась своей безжалостности, но уже не смогла удержать себя. — Через день ночуешь в милиции, теперь во всем обвиняешь нас. В чем мы провинились перед тобой?

Эти слова Дилбер ранили самолюбие Еди пуще пощечины Бяшима. Он круто повернулся назад и исчез с глаз…