Мост через бухту Золотой Рог

Когда Чаплин поцеловал руку девушке, в которую он был влюблен, кто-то взял меня за руку и покрыл ее поцелуями. Рука, которая держала мою, была как бархатная. Я подумала, что вокруг моего тела обвился длинный кусок бархатной ткани, который теперь тянет меня за собой на улицу. Когда Чаплин в конце картины ушел вместе с девушкой, размахивая тросточкой и теряя на ходу свои слишком большие башмаки, бархат уже утянул меня за собой из зала, а потом к себе в комнату, а потом в постель. Бархат раздел меня, я видела, как бесшумно падает на пол моя одежда. Снаружи не было фонарей, но зато у самого окна вились светлячки. Их огоньки кружились над моей одеждой. Бархат скользнул на пол, и теперь огоньки светлячков кружились над его телом, и оно превратилось в гусеницу шелкопряда, и шелкопряд покрыл меня слюной и начал прясть шелковую нить. Шелковые нити обвивались вокруг моего тела и завили меня всю. Я дышала, и мое дыхание было из шелка. И вместе с дыханием у меня выросли крылья, и я запорхала по комнате. Светлячки, кружившиеся за окном, отбрасывали свет на мои крылья, и у меня от этого кружилась голова. Я заснула и проснулась рядом с Керимом. Вечером он сбежал из казармы, чтобы встретиться со мной в синематеке.

— Ты первая девушка, — сказал он смеясь, — ради которой мне придется отсидеть несколько дней под арестом.

Синематечные люди рассказали ему всё о моей поездке. Он сказал:

— Ты всех удивила.

Он дал мне денег на автобус до Стамбула, а сам пошел в казарму отсиживать свой срок. Деньги хранили еще жар его рук, я оделась, но мое тело отторгало одежду, оно не хотело одежды, оно хотело надеть вместо платья Керима, который сейчас был на пути в казарму. Я сидела в автобусе, ехавшем в Стамбул, смотрела в окошко и видела, как мы занимаемся любовью — на лугах, в степях и в озерах. Потом я подумала, что он сидит рядом со мной, он выйдет вместе со мной в Стамбуле. В Стамбуле мне сплошь попадались мужчины, которые со спины были похожи на него. Я то и дело за кем-нибудь бежала. Один из этих мужчин шел по мосту через бухту Золотой Рог, и там я увидела, как слева по морю движется моя одинокая тень, и я не пошла по мосту, я поехала к маме и папе.

ГОЛОСА МАТЕРЕЙ

Моя мать все то время, пока меня не было, принимала успокоительные таблетки и как в тумане пролежала в постели. Отец опять колотил радио, пытаясь заставить его работать. Увидев меня, он рассмеялся:

— Слава Аллаху!

Пришла тетушка Топус и сказала:

— Тебе не совестно перед Аллахом? До чего мать довела!

— А ты знаешь, сколько людей сейчас в мире гибнет от голода? — спросила я тетушку Топус.

— Ты что, хочешь спасти весь мир?

— Да, — ответила я. — Я хочу спасти мир.

— Если ты хочешь спасти мир, почему ты доводишь свою мать до такого состояния? Она что, по — твоему, к этому миру не имеет никакого отношения?

Я пошла к маме, она все еще продолжала плакать. Луна светила сквозь шторы на под ушку и ее слезы.

— Знаешь, мама, нечего плакать, от этого никакого толку, тебе нужно книжки читать. Они помогут.

Я сняла с полки Достоевского и положила ей на одеяло. Она продолжала плакать, но книгу взяла и начала читать. Я вышла из комнаты, затворила за собой дверь и осталась стоять под дверью, слушать, как шуршат страницы. Потом я направилась в гостиную и сказала отцу:

— Папа, хватит тебе играться с радио, мне нужно работать.

Отец, как послушный ребенок, ушел в кухню. Я села за стол и написала репортаж о голодающих крестьянах «Хаккьяри взывает к Турции». На следующий день я отнесла репортаж в газету рабочей партии, и они сразу напечатали его. Мой педагог в училище, тот, что любил Брехта, сказал:

— Хорошую статью ты написала, но смотри, чтобы эта политика не отвлекала тебя от театра.