Мост через Жальпе

Казалось, обойдется, а вот и озябла. Поначалу Полёния не хотела брать тулуп, хотя Гапшене и совала. Полёнии-то казалось, что и на дворе так же тепло, как в низкой избе Гапшене. Вдобавок Полёнию согревала изнутри «отрава», которую Гапшене гнала, готовя завтрак для Гапшиса и пойло для свиней. Иногда получалась необыкновенно хорошая, особенно двойной перегонки, тогда сбегались мужики со всей деревни и канючили, обещая вспахать сотки, привезти дровишек, скосить луг, обмолотить ячмень, вскопать картошку, свезти с поля свеклу, подбросить Гапшене со свиньей до города, где она эту свинью обычно продавала, предлагали хоть завтра прийти подлатать крышу, замазать глиной треснувшую стену, привезти Гапшису доктора, если только требуется, и, слыша все эти посулы, дряхлый и с незапамятных времен маявшийся грыжей Гапшис стонал, закутав голову в рваное одеяло, стонал от бессильного бешенства, что сам ничего уже не может. Когда все эти обещания не действовали, поскольку Гапшене по опыту знала, насколь они пусты и лживы, парень побойчее, особенно если уже был под градусом, пускал в ход верное оружие, перед которым капитулировали королевы и их дочки: принимался хвалить красоту Гапшене, ее почти не поседевшие волосы, румяные щеки, расписывал, какая изящная у нее походка (вот это была чистая правда: ходила Гапшене точно обученная этой науке горожанка), говорил, что руки, если только она позволит, он бы целовал весь день. И накидывался с поцелуями. Гапшене рук не вырывала, а парень притягивал ее поближе, прижимая к богатырской груди, и Гапшене меняла гнев на милость: приносила из кладовки последние капельки. А когда наступала страда, ставила новую, потому что все эти обещания, как мы с вами уже догадались, обещаниями и оставались, каждый прокос приходилось заливать самогонкой.

Наплакалась Гапшене вволю: пока Гапшис был здоров, рожала детей чуть ли не погодков, а они все помирали. Потом рожать перестала и примирилась с мужниной хворью, хотя иногда под хмельком и признавалась неболтливой соседке, что «вспомнить былое» иногда было бы неплохо. Признавалась раньше всего Полёнии, которая сейчас идет домой от Гапшене: уже ночь, декабрь, мороз все-таки нешуточный, ветер дует вовсю, и Полёния застегивает соседкин тулуп. У Полёнии одна нога короче, если кто из соседей в этот час вышел за сарай по нужде, то слышит, как ритмично короткая нога Полёнии тукает по мерзлой земле, и узнает Полёнию по этому туканью. А она ковыляет уже по лугу Будильника, щеки у нее горят, и такая доброта накатывает, что мысли скачут от одной радости к другой, от одной печали к другой. А чего, господи, желать-то? Прожито неплохо и уже немало, время пробежало, точно конь белогривый в песне…

Плакала Полёния, когда Зигмантас взял ее в жены. Войдя в убогую мужнину избенку, восславила Христа, отец Зигмантаса не ответил, хотя и был дома, вылавливал из щелей между бревнами тараканов, был он в одной сорочке и не пальцами ловил, а выжигал их лучиной, и тараканы падали наземь.

Полёния стояла, скрестив руки, была она тогда хороша собой, особенно, когда стояла и не приходилось шагать короткой ногой. Зигмантас был не робкого десятка, однако отца побаивался, так что и он стоял враскачку, пока отец не управился с делом и не повернулся к ним, отбросив дымящуюся лучину и яростно почесывая почерневшими ногтями себе бок.

— Ну так топайте сюда, — сказал он, еще яростней почесав теперь уже другой бок. Полёния пошла, наверное, самой изящной за всю жизнь походкой, всего два шага сделала, даже Зигмантас ничего такого не заметил, а свекор сразу раззявил пасть:

— Э… Ну-ка, в каком это у тебя местечке треснуло?..

Были слезы, но чем они помогут перед сокрушительным натиском жизни? К счастью или несчастью, старик немного погодя помер; шел посреди лета по белой ржаной стежке, надев белый полотняный картуз, остановившись, загляделся на кружащего в небе ястреба, прикидывая, на какой хутор с таких высот ястребу будет сподручнее нырнуть, а потом сам закружился, грохнулся во весь рост наземь да больше не поднялся. Что старика не стало, вскоре все почувствовали: тараканы стали прыгать не только в похлебку; Полёния утром нашла одного даже между ногами у малыша Волесюса, под пеленками, и сразу же стала уговаривать Зигмантаса перебраться куда-нибудь поближе к лесу, построить там избу.

И построились. Точнее, одну только избу и построили, на Зигмантаса напала лень, поэтому загнал он в землю четыре кола, к ним лозой прикрутил жерди, а жерди переплел еловым лапником — хлевок для лошади, коровы, овец и свиньи получился на славу, только стены каждый год приходилось менять, поскольку хвоя за лето осыпалась. В избенке тепла зимой тоже было всего ничего, потому и кашляли все — начиная с крошки Волесюса, который вообще-то рос крепышом и здоровяком, и кончая овцами, которые кашляли без перерыва.

Когда овцы ягнились, их переселяли в избенку, и крошка Волесюс не раз лежал вместе с мягкими и чистыми ягнятами.