Мост через Жальпе

И ей хорошо, Мелинене, и ему — даже ночью разговор успокаивает; теперь полкилометра он пройдет вместе с Мелинене, с ее словами, с привязанной ее собакой; а когда кончатся эти полкилометра, когда, обернувшись (страшно, ох как страшно обернуться!), он не увидит больше света в избе Мелинисов, тогда — вперед, бегом вперед, оттуда, с той стороны, уже торопится брат. Неважно, что пока не виден его фонарь, брат уже вышел, уже шлепает по ноябрьской слякоти. Громыхает деревянный ранец, задевает за ветки ольшаника Мелиниса, постукивают в ранце книги. Бегом несется вперед, брат, видно, услышал его, остановился. Ребенок чувствует, как колотится в груди сердце, фонарь брата застыл на месте, а мальчик бредет по грязи, фонарь уже совсем рядом, но почему так низко братов фонарь и нисколечки не покачивается, может, брат поставил его на землю и закуривает сигарету, но почему не видно пламени спички, не видна и тень брата, всегда бывала видна, глаза ведь привыкают к темени. Ужас выползает из-под земли и идет вверх, как удав по пальме (в каком полушарии эти пальмы?). Останавливается ни жив, ни мертв. Стоит и он, волк теперешних его снов. Видны оттопыренные уши, лохматая шерсть. И этот проклятый удав сейчас должен выскочить у него изо рта. Если не выскочит — задушит насмерть. И ребенок кричит:

— А-а-а-а-а!..

Кричит только раз, издает один только звук, но до того жуткий, что волк перед ним стоит недолго — кидается в сторону и исчезает, даже не обернувшись, в кустах. Лишь в снах он, дьявол, всегда оборачивается — в снах-то он знает, как боялся тогда мальчуган, чтоб он не обернулся!

Теперь уже можно идти, можно идти, если бы повиновались ноги, но они подгибаются в коленях. Если не идешь ты, то идут к тебе — идет, приближается, покачивается фонарь. Брат!

— Ты? — спокойно спрашивает он. — Кто тут кричал? Не ты? Что стряслось?

Он молчит. Брат берет его за руку, проводит ладонью по лбу.

— Потом скажу… — срываются два слова с пересохшего нёба. Потом скажет, ведь нельзя же знать — вдруг волку не понравится, что о нем здесь говорят, вдруг он все слышит этой ночью; пока брат рядом, он ничего не сделает, а завтра? — Потом… Когда вернемся… — лепечет он, ясно видя, какой большой у него брат.

Потом, позже. Потом он сказал-таки — и никто дома не поверил. Потом — сны. Потом — это сейчас. Пускай подходят к нему, выползшему на песчаный берег, ребятишки, пускай не опасаются его взрослые — поверьте, ему есть что сказать. Отправьтесь все к досыхающей речушке Бальчя, к фундаменту хутора Мелиниса, поезжайте поездом в Дзукию. Или лучше подождите на обочине Жемайтийского шоссе, пока наступит ночь, а потом топайте все вместе тропинками по кустам, по берегам Бальчи. Сами убедитесь — светятся там, светятся волчьи глаза!..

УЧИТЕЛЬНИЦА В БЕЛЫХ ПЕРЧАТКАХ

Вначале разговор почти не клеился. А так много об этой поездке говорили, случайно встретившись на молу, уходящем в море — надо увидеть, надо объездить, надо вспомнить… Рашпилем воспоминаний пройтись по заскорузлым сердцам! Высокий стройный профессор, художник, до войны учившийся в заграницах, говорит о дороге, по которой они едут: не такой она была когда-то, больше сорока лет назад, когда они, несколько художников, молодых еще парней, пешком путешествовали по этому краю, по Жемайтии, и писали ее пейзажи, костелы и людей.

— Не узнать, ничего теперь не узнаю, — несколько раз повторяет он.

— Чего хотеть — столько лет, — говорит водитель автомобиля, фотограф; на голове у него фиделевский картуз, он ловко маневрирует, объезжая рытвины. Другие двое, сидящие за спинами профессора и фотографа, — заведующий архивом и скрипач — еще не произнесли ни слова, поэтому профессор оборачивается к ним:

— А вы впервые?

— Это я-то? — переспрашивает архивариус. — Бывал. Сразу после войны. Переписывали.

— Переписывали? — снова оборачивается профессор.

— Скот… И кур… Я тогда ходил в активистах. И на заём подписывали.

— Кур подписывали? — спрашивает фотограф. Все смеются.

— Вот оно как… Кур и скот… Интересные здесь края, и так связаны с великими нашими людьми. И речь здешних людей красочная, писатели могли бы больше вовлекать в литературный обиход. Вы, по-моему, жемайтиец? — наконец профессор находит причину, чтобы заговорить со скрипачом.

— Да вроде, только не из этих краев… От Крижкальниса.

— Славное место! — вставляет архивариус.

— Это только теперь. Прославилось, когда на холме поставили эту высокую женщину. Раньше, говорят, здесь была славная корчма.

— Ха! — громко выдыхает профессор.

— Вместе со студентами университета мы собирали здесь фольклор, — скрипач почесал бороду внушительных размеров — он единственный внешне доказывал свою принадлежность к сословию художников.

— Вот видите! Придется все рассказать, — снова говорит профессор. — Тебя-то я не спросил, много ли раз сюда ездил? — кивает он в сторону фотографа.

— Еще сколько! И фотографий много нащелкал…

— Верно, верно, виноват… — вспоминает профессор. — На твоей же выставке были.