Мост к людям

Кондратюк медленно лег на спину, и теперь похоже было, что он плывет навзничь. Земля под ним вздрагивала после каждого разрыва немецкого снаряда — они взрывались неподалеку. Вчера гремело дальше. Теперь глухой рокот слышен был и слева, и справа, словно война осторожно обтекала с боков их унылый сарайчик, построенный из ломкого самана. Он слыхал, как за стеной останавливался часовой, тоже, должно быть, прислушиваясь к этому буханью, потом снова принимался медленно шагать туда и назад и снова останавливался, чтобы послушать. Шаги его, вроде бы и размеренные, и медленные, выказывали внутреннее беспокойство. Следя за темпом этой ходьбы, Кондратюк ощущал мельчайшие изменения в ее ритме и, казалось, отчетливо понимал, что у часового на душе. Вокруг происходило что-то тревожное — это ясно. Когда снаряд разрывался справа, а часовой в это время был на левой стороне, шаги за стеной едва уловимо убыстрялись — настолько незаметно, что отметить это могли разве что оголенные нервы. Но Кондратюк замечал эту перемену, и когда часовой достигал правого угла и останавливался на какое-то мгновение, Кондратюк словно бы отчетливо видел, с какой затаенной тревогой человек за стеной вглядывается и пытается уяснить себе, где именно разорвался вражеский снаряд. Так повторялось после каждого взрыва, и осужденный постепенно и сам проникался смятением часового, словно ему было небезразлично, что происходит вокруг и погибнет ли он от случайного осколка снаряда или от пули во время расстрела по приговору трибунала.

Поглощенный наблюдениями, Кондратюк на какое-то время даже забыл о Безручко. А тем временем и тот не был безучастен к событиям, происходившим снаружи. Поведение часового его мало интересовало, но какое-то подсознательное чувство подсказывало, что вражеские пулеметы забрались на восток слишком уж далеко. А поскольку линию фронта он прошлой ночью перешел туда и назад и хорошо помнил, где она пролегала, то и смекал, что немцы продвинулись довольно далеко вперед — теперь сарайчик стоит уже не в дивизионном тылу, а скорее в немецком. Ведь вовсе не обязательно, чтобы их передовые части прорвались именно тут, они могли пробиться с левой стороны или с правой и оставить этот клочок степи позади, даже не задев его!

Утвердившись в этом, Безручко резко сел.

— Надо намыливать пятки.

Кондратюк сел так же порывисто.

— То есть как?

— А вот так. Снимем часового — и в сосны.

— Ты что, сдурел?

— Ну и остолоп… — презрительно прошипел Безручко. — Немцы уже вон где, — он махнул рукой на восток. — Не слышишь?

— Когда бы так, они бы нас тут не оставили, — возразил Кондратюк.

Стрельбу уже и вправду слышно было далеко на востоке, похоже, немцы их действительно обошли с обеих сторон, но то, что и часовой, и сами они еще тут, было для него неопровержимым свидетельством обратного.

— «Не оставили бы»! — презрительно фыркнул Безручко. — Весело бы нам с тобой было, если бы вспомнили о нас!

Какое-то время оба молчали. Пальба как будто затихла. Теперь снаружи долетали только приглушенные шаги часового. Он ступал размеренно, зато останавливался чаще. Кондратюк улегся. Поневоле он снова начал прислушиваться к тем замедленным шагам, проникать в сокровенную суть коротких остановок часового, и поведение того начинало казаться еще более загадочным и тревожным. Снаряды уже не рвались, а часовой все-таки останавливался чаще и чаще: значит, кого-то высматривал или прислушивался к чему-то иному. Может, ждал начальника, который вот-вот должен явиться с новым часовым, сменить его и дать возможность отдохнуть хотя бы в последние минуты ночи? И неизвестно почему после очередного разговора с Безручко неспокойные шаги и кратковременные остановки человека за стеной порождали еще большее беспокойство.

Безручко тоже молчал. И вдруг заговорил. Теперь в его голосе не слышно было ни властного высокомерия, ни равнодушного презрения.

— Слушай, ведь помирать один черт. А не растеряемся, может, еще и поживем на свете. Ну, пусть по-твоему, немцы нас не обошли. Значит, утром, едва солнце взойдет, нас выведут в те самые сосны и… А если немец нас обошел и приблизился к хлеву, этот нас перестреляет, как цыплят. — Он снова махнул в сторону часового, словно рассекал ту мглу, что наполняла сарайчик. — Ведь он, часовой, и сам погибнет, а нас немцу живыми не отдаст. — Безручко говорил спокойно и рассуждал так, словно речь шла не о собственной жизни, а о чем-то второстепенном.

Но Кондратюк молчал. Притворялся, что задремал, или просто не хотел отвечать. Безручко глянул на него и презрительно проговорил:

— Ну и холера с тобой. Спи, коли жизнь не дорога. А мне плевать.

Лег, положил руки под голову и замолк.