Мост к людям

Теперь мы были художниками разного ранга. Он многого добился после окончания киевского института, а я бросил харьковский, когда был на третьем курсе, и в искусстве, можно сказать, влачил жалкое существование. Сейчас, уже второй день сидя напротив него, больше слушая и наблюдая, нежели пытаясь что-то сказать, я не столько завидовал ему, сколько жалел себя. И единственное, чего побаивался, — как бы он, чего доброго, не спросил, что там в моем довольно громоздком четырехугольном пакете, завернутом в мешковину и перевязанном веревочкой: это были три скопированных с фотографий портрета известных колхозниц, которые я сделал по заказу районного учреждения на Херсонщине, — они, разумеется, нисколько не свидетельствовали о моей стойкости перед материальными трудностями во имя великих художественных идеалов…

— Как же, по-вашему, должен был этот человек повести себя? — спросил я, все еще имея в виду того бедолагу. — Поднять шум? Выбросить нас из каюты?

— Не знаю, — пробормотал Горбенко. — Рецепты дело врачей.

Ему, очевидно, понравился лаконизм такого ответа, он хмыкнул и едва заметно улыбнулся. Но, несмотря на видимую исчерпанность своей формулировки, все-таки начал размышлять, вроде бы перед ним на самом деле сидел больной, которому нужно было выписать рецепт.

— Впрочем, — снова оживился он, — почему один, потерпев неудачу, сжимается и скисает, а другой дает волю своему упорству и начинает все сначала, снова и снова пытаясь перебороть судьбу? Пожалуй, это зависит от характера самого человека, я так думаю. Потому что если это не так, то откуда у одного взялась бы такая телячья податливость, а у другого ослиное упрямство?

Я пожалел, что стал докапываться: его психологический анализ был похож на попытку бросить камешек в мой огород. Характер, конечно же характер! Я про себя повторял это сакраментальное слово, думая уже не о человечке, стоящем на палубе, а о себе — о своей никчемности, которая, несомненно, была причиной того, что, ставши в один прекрасный день отцом двух сыновей сразу, я испугался материальных трудностей и бросил институт. Естественно, это уже была семья, я должен был ее кормить и одевать… Но, пожалуй, выиграла бы и она, если бы я закончил учебу и стал настоящим художником.

— Кстати, могу вам рассказать один случай, — придвинулся Горбенко ближе ко мне. — Не хотелось бы ставить в пример себя, но, как на грех, произошло это именно со мной. В какой-то мере тот давний случай может служить ответом на ваш вопрос: как себя вести.

— Интересно… — произнес я, хотя на мой вопрос он уже, собственно, ответил и было ясно, что его случай может обернуться только новым упреком моей фатальной мягкотелости.

— Я считаю, у каждого человека в памяти сохраняется хотя бы один подобный эпизод: вот вспомнил — и даже через пятьдесят лет он заставит покраснеть. Чувствуешь, как внутри разливается стыд, словно жар, — провалиться бы сквозь землю! Наверное, что-то похожее могли бы вспомнить и вы, не так ли? — Он испытующе и чуть насмешливо заглянул мне в глаза. — Но дело в том, что тот унизительный случай, он пристыдил меня тогда так, что стал уроком навсегда, поэтому нужно благодарить судьбу, что он произошел.

Горбенко зажег папиросу и уселся поудобнее, откинувшись назад.

— Вы помните нашу школу — ученический сад, дубовую аллею, ведущую к обрыву… Внизу наша милая Конка — неглубокая речка, в которой мы всегда купались. С обрыва открывался удивительный пейзаж! Сколько лет прошло, столько довелось повидать и лучшего, а этот пейзаж с бескрайними лугами и перелесками как-то особенно запечатлелся в памяти, никак не могу его забыть. Там я и просиживал дни и ночи со своим самодельным этюдником и несколькими тюбиками красок. То, бывало, рисую сверху, то спущусь вниз и нахожу какую-нибудь изгибающуюся вербу или живописный куст ивняка.

Вы прекрасно понимаете, какое огромное влияние имеют внешние обстоятельства воспитания на вкусы и склонности будущего художника. Близость к природе делает человеческую душу чуткой, но в то же время немного сентиментальной. Чуткость — это хорошо, а излишняя чувствительность — наша беда, я имею в виду беду именно таких, как мы с вами, художников, воспитанных в селе. Ведь мы должны не просто отражать мир, но и раскрывать его, а для этого нужно иметь не только сердце, способное опьянеть от красоты, но и трезвую голову, быть в состоянии ее анализировать. А я буквально пьянел от тех пейзажей, я стремился только к одному — сделать как можно точнее копию того, что видел. Вы, должно быть, помните — когда мне стукнуло шестнадцать, я уже прилично умел нарисовать восход или заход солнца, не без настроения изобразить одиноко растущее дерево или нескольких пастушков у костра в степи.

Сейчас не приняли бы в институт парня, который умеет делать только это и не понимает больше ничего. А тогда… Лишь бы направление из райкома комсомола и свидетельство об окончании семилетки, а если еще и рисовать немножко умеешь, все в порядке.