Мост к людям

Все пришлось начать с самого начала. А ведь даже до начала надо было добраться сквозь немыслимые завалы и нагромождения циклопических руин! Техники не хватало, в ход снова были пущены тачки и лопаты, на развалинах и в котлованах закопошились тысячи людей, как тогда, в двадцать седьмом, когда все здесь действительно только начиналось. Похоже, что время, как добросовестный экспериментатор, решило еще раз проверить поставленный некогда опыт, чтобы окончательно убедиться в правильности своих исторических выводов… Но теперь уже речь шла о людях, хорошо знавших, что такое экскаватор и кран, и хотя сами они, фигурально выражаясь, снова оказались в тридцатых годах, их сознание уже парило в далеком будущем. Вот почему на этот раз эксперимент был проведен и увереннее, и быстрее, — мемуары злополучного фельдмаршала еще не успели выйти из печати, как Днепрогэс уже работал на полную мощность. Фельдмаршалы плохие пророки, это известно давно, — гораздо важнее то, что силы созидания оказались мощнее взрывчатки и бомб, а воля к жизни и созиданию красноречивее золотого пера фельдмаршала.

Я хожу по Запорожью, по его прекрасному, почти пятнадцатикилометровому проспекту Ленина, пожалуй самому длинному в стране, и вспоминаю эти места, какими они были тогда, когда сюда приезжал Максим Горький. «В городе, по обыкновению, мертвая тишина и почти никакой промышленности… — писал не так уж давно А. С. Афанасьев-Чужбинский. — Лучшее здание …острог». Такое описание Запорожья, конечно, и Горькому давало повод для сравнений, и все же в его время оно не слишком разительно отличалось от картины, окружавшей и Алексея Максимовича.

Нынче оно похоже на строки из сказки о жизни людей доисторических времен. А ведь прошла лишь одна человеческая жизнь — и та средней продолжительности. То, что я вижу вокруг себя в эти минуты, тоже похоже на картину из сказки, но уже совсем иной: в городе, где некогда главенствовал острог, население перевалило за семьсот тысяч, а что касается промышленности, которой «почти» не было тогда, то достаточно сказать, что ее продукция теперь продается в семьдесят стран мира.

Все это дал Днепрогэс, тот первый на Днепре и первый в стране, — все эти гигантские заводы, производящие алюминий и сталь, титан и автомобили. Это он призвал сюда сотни тысяч людей, каждый из которых создает, понимая, во имя чего и для какой цели.

И невольно вспоминается день тридцать второго года — речь американского инженера Купера на торжественном митинге, посвященном открытию станции. Он попытался говорить по-русски, но сразу же перешел на английский и сказал примерно так:

— Я думал, что знаю ваш язык, но, как видите, ошибался. Теперь мне кажется, что я знаю вас, но чувствую, что и это ошибка. Так объясните мне, пожалуйста, сами: как вы это смогли? — и он указал рукой на плотину и станцию, во время строительства которых сам был одним из главных консультантов.

Это было сказано искренне и прозвучало трогательно и мило. Но мог ли понять происшедшее человек со стороны? Ведь для этого надо было понимать секреты социального механизма, который действовал вместе с ними, придавая им силы и создавая условия, в которых они «смогли»!

1979

Перевод автора.

ПРОГУЛКА ПО КРЕЩАТИКУ

В предвоенные годы мы часто прогуливались по Киеву втроем — А. П. Довженко, А. М. Бучма и я. Александр Петрович и Амвросий Максимилианович спускались с Левашовской, на углу которой оба жили, мы встречались обычно у Театра имени Франко и вкратце обсуждали маршрут предстоящей прогулки.

— Может, Крестителя проведаем? — спрашивал Довженко, имея в виду Владимирскую горку, на которой находился памятник князю Владимиру.

— Нет, лучше пойдем по пути в Печенеги, — возражал Бучма.

Это значило, что он предпочитает прогулку по Крещатику, по которому в далекие времена Киевской Руси действительно проходил великий путь «в Печенеги».

Оба они, и знаменитый режиссер, и великий актер, очень любили и хорошо знали Киев. Не будучи коренными киевлянами, они помнили каждое мало-мальски значительное здание, особенно на Крещатике. У обоих были свои любимые и нелюбимые дома, и такое отношение к постройкам не казалось несправедливым, ибо Крещатик, каким он выглядел до войны, строился без какого бы то ни было архитектурного плана и представлял собой довольно разностильное собрание зданий.

И все же Крещатик был красив и до войны. Если не привлекал он законченностью архитектурных ансамблей, как, например, Невский проспект или главные улицы некоторых европейских столиц, то ее вполне заменяли романтическая таинственность глубокой древности и культурно-историческая роль, которую он сыграл в жизни народа. Он влек к себе, как человек, может быть и не обладающий изысканной внешностью, но исполненный внутреннего смысла и интеллектуальной значительности.