Мост к людям

Конечно, это мешало ему работать над собственной книгой. Он писал роман и каждую страницу рождал медленно и трудно, как слониха своего детеныша. Но выхода не было: ведь, заботясь о своем потомстве, не только «воробью», но и слониха должна добывать пищу!

Мы бродили по улицам прекрасного города, разговаривая о незначительных вещах, уверенные, что о более важном еще успеем поговорить не раз во время будущих встреч. Ведь человек никогда не знает, что его ждет, и с непростительным легкомыслием уходит от предположения, что встреча может быть последней…

1969

Перевод Т. Стах.

В ГОРОДЕ ЕГО ЮНОСТИ

1

О такой крупной и сложной личности, как Эренбург, писать нелегко: жизнь, до краев наполненная бурными событиями и встречами с такими же выдающимися людьми, как он сам, творчество, сверкающее подчас удивительной яркостью и талантом, требует достойного пера. А в данном случае положение усугубляется еще и тем, что этот человек сам написал о своей жизни и творчестве — к тому же с почти исчерпывающей полнотой и пониманием личной роли в событиях своего времени. Таким образом, людям, знавшим его, почти нечего прибавить к законченному автопортрету, кроме отдельных незначительных штрихов. Впрочем, когда речь идет о людях, подобных Эренбургу, интересными могут оказаться и подробности…

Я считаю, что длительное и, смею сказать, довольно близкое знакомство с Ильей Григорьевичем — это одна из счастливых удач моей жизни. Он был значительно старше меня — почти на двадцать лет, и хотя в случае, когда одному пятьдесят, а другому семьдесят, подобная разница не так ощутима, как это бывает в более молодом возрасте, она все-таки существовала, придавая нашим отношениям особый характер. Как бы то ни было, но, скажем, перед отцом или старшим братом не всегда откроешься с такой же легкостью, как перед ровесником, с которым тебя сближает не только общность интересов, а и схожесть пройденного пути. Впрочем, если даже при наличии такой разницы в возрасте люди всегда откровенны, как это бывало между нами, то, видимо, существует нечто более важное, чем «биографическая схожесть», — то, что способно разрушить естественные барьеры и все-таки сближать.

Он был чужд любому проявлению кастовой замкнутости — национальной, эстетической или какой бы то ни было иной. Здравый политический ум, строгие художественные критерии, бескомпромиссная взыскательность по отношению к себе и другим — все это выработалось в нем в результате глубокого знания современного мира и его исторических и культурных богатств и исключало любую узость, любой догматизм, любое проявление ограниченности инертного мышления и вкусовой нетерпимости. Именно эта широта и принципиальность привлекала к нему молодых.

Я увидел его впервые в 1934 году, во время Первого съезда писателей.

Мы довольно долго прогуливались вдоль длинного фойе — Чуковский и Мальро впереди, а я и Эренбург позади. Илья Григорьевич меня расспрашивал о Киеве, в котором родился и провел свою юность. В те годы город еще мало изменился в сравнении с тем, каким его помнил Эренбург, и мне показалось, что ему приятно произносить старые названия знакомых улиц и вообще говорить о своем родном городе.

Однако эту встречу я не считаю началом знакомства с Ильей Григорьевичем: он тогда расспрашивал меня о Киеве, как мог бы расспрашивать первого встречного, случайно оказавшегося его земляком. На протяжении последующих заседаний съезда я встречал его еще не раз, неизменно здоровался, но, отвечая мне, он вряд ли узнавал того юношу, с которым разговаривал накануне.

Только через восемь лет, зимой 1942 года, мы познакомились по-настоящему. Меня привел к нему в крохотную редакционную комнатку «Красной звезды» фронтовой корреспондент газеты Петр Олендер.

Теперь мы разговаривали как давние знакомые, хотя той первой встречи в фойе Дома союзов Эренбург наверняка не помнил. Просто я только что приехал с фронта, да и напечатал к тому времени немало корреспонденции с мест боев, а у него в эти годы не было никаких других интересов, кроме пылавшей вокруг войны и всего, что с ней связано.

Через день после встречи в «Красной звезде» я уехал на фронт, увозя с собой не только радостное чувство, связанное теперь уже с настоящим знакомством, но и вещественное доказательство расположения ко мне Ильи Григорьевича — его личный пистолет «маузер № 2», хранившийся в редакционном сейфе и отданный мне за ненадобностью, так как законный обладатель его не брал с собой оружия, даже выезжая на фронт.

С тех пор на протяжении двадцати пяти лет не было, пожалуй, случая, когда, приехав в Москву, я не виделся бы с Эренбургом.

Всякий раз, позвонив ему, я слышал одно и то же:

— Какие у вас планы на завтра? Ждем вас с Любовью Михайловной к двум.

К двум — это значило к обеду.