Мост в белое безмолвие

Может быть, я напрасно обижаю радиста, может быть, он вовсе не обязан знать радар, но по чутким, как воздух, радиолампам он стукнул ручкой отвертки. Это взбудоражило нас всех и не могло сказаться иначе на радаре. Мы ослепли.

Так наступает ночь. Она не приносит облегчения. Судно сотрясается, и перо ведет по странице косую строчку, {233} как будто кто-то толкает меня под локоть. Иллюминатор на мостике распахнут настежь, капитан из-за поднятого воротника шубы смотрит вверх, в темноту, и время от времени вытирает лицо полотенцем. Ветер воет, где-то хлюпает вода, голоса природы звучат все ближе, все яснее. Еле-еле светятся в тумане кормовые огни сейнера, иногда он надолго исчезает за невидимой волной. Сейчас кажется, что кроме этого света и нет ничего, что он и есть надежда, что уже и это жизнь, если можно бесконечно долго смотреть на едва светящуюся надежду. {234}

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

завершает столь богатое приключениями путешествие по морю рекордным прыжком в длину. Земля! Прелести и неудобства жизни на земле. Я пасу стадо, хожу в кино, учусь играть на бильярде. Память об Амундсене живет в слове и кости. Я вынужден довольствоваться вторым местом, безусловно почетным во всех отношениях. Устрашающие выстрелы по дороге к развалинам Трои. На охоту на край света: все хорошо, что хорошо кончается.

ОСТАТЬСЯ ЖИТЬ

Мой далекий Друг, скоро в Эстонии наступит весна, а через несколько месяцев она добредет и до Тебя. В эту пору я хотел бы опять сидеть перед Твоей хижиной, наблюдая за ледоходом на Твоей гордой и быстрой реке. Я умею ценить жизнь, этот вечный долг, который никогда не удастся оплатить, как Ты сказал когда-то. Но еще я верю, что в жизни серьезно относиться надо ко всему, кроме самой жизни. Слишком много размышляя о ней, мы, вместо того чтобы найти, в чем ее смысл, чаще всего теряем его. И еще мы теряем смысл жизни, когда слепо цепляемся за жизнь. Ты с Твоей молчаливостью и уравновешенным характером знаешь это лучше меня. Тогда я очень спешил, но это, конечно, не может служить извинением и ничего не объясняет, это просто правило игры. Мы всегда спешим, но никогда не спрашиваем у себя - куда? Так вот, я думал, что они кричат из-за меня, но лодка уже зачерпнула воду левым бортом. Когда я поднял голову, я увидел, что они продолжают сидеть, как сидели, все было так, как несколько мгновений назад, никто и не пытался пошевельнуться, в лодку натекло уже слиш-{236}ком много воды, и толчок оказался настолько сильным, что весло старика валялось на льду рядом со мной. Я видел глаза женщин, щеки, выпирающие из-под туго завязанных платков, пуговицы на ватниках и спину старика. Я как будто был среди них, не сознавая, что вижу все это со стороны, уже отсюда. Течение быстро относило лодку, но погружалась она еще быстрее, это продолжалось, наверное, самое большее, секунд семь, и все-таки это было самое долгое время их жизни. Они не кричали, они выли ровно и низко, как на деревенских поминках, продолжая неподвижно сидеть на скамейках еще и тогда, когда из воды виднелись только их головы, шесть маленьких воющих круглых голов посреди необозримой реки, а потом река опустела и стала опять такой же тихой, какой была всегда. Я помню донные доски Твоей лодки, сшитые коричневатыми корнями кедра. Ты научил меня заваривать чай из чаги. Я не мог не заметить, как Ты поднял ломоть хлеба, когда он упал на пол. Я не стараюсь забыть, не хочу ни с чем мириться, ничему покоряться. Потому-то я мечтаю снова увидеть Твою реку, Твою охотничью хижину под светло-желтыми лиственницами. Но больше всего я хотел бы приехать во время весеннего ледохода. Я знаю, как ревут в эту пору реки, как вековые деревья, увлекая за собой куски берега, медленно погружаются в воду и как дни и ночи через весь небосвод, равняясь на русло реки, тянутся караваны гусей, едва различимые в такой вышине, и все-таки их курлыканье заглушает гул вешних вод. Мы зажжем огонь в железной печурке и будем говорить о широком мире, который в моих краях не больше, а в Твоей стороне не меньше, и о судьбе: никто не может вмешиваться в жизнь другого, не изменяя своей собственной судьбы. Это касается и нас с Тобой. Вот такие дела.

ПЕРВЫЕ ШАГИ НА ЗЕМЛЕ

Будильник показывает полночь. Ставлю его на половину восьмого. Собаки уже не воют, зато неустанно продолжает выть ветер, под его порывами беспокойно мечется пламя керосиновой лампы, хотя мы защищены деревянными стенами и застекленным окном. В общем-то, именно ветер освободил меня от хлопот, связанных с выбором ночлега. Странно, но тут, на Севере, человек свободен. Нашим опекуном здесь становится природа, она сама все {237} устраивает, так что остается только подчиняться ей с радостной беззаботностью подростка. Когда наконец осознаешь эту неизбежность и можешь подавить в себе желание пригрозить кулаком океану, тогда начинаешь чувствовать себя поистине свободным.