Мост в белое безмолвие

Кокрен не говорит ничего. От удивления на первых порах он вообще потерял дар речи. У него был свой план, если, конечно, это можно назвать планом: он надеялся, если повезет, присоединиться к какому-нибудь каравану чукчей, пройти с ним 1300 километров до Чукотского Носа, там сесть на байдарку и переплыть Берингов пролив, с тем чтобы через Аляску и Канаду поскорее добраться до дома. Забегая вперед, скажем, что Кокрен и в самом деле попал в Америку, но не отсюда, не с анюйской ярмарки, а совсем другим путем, вот почему он скоро исчезнет со страниц этой книги, так же неожиданно, как и появился. Он пойдет на Камчатку - в страну огнедышащих гор, где тоже останутся его живой след и негромкая песня, которую он любил мурлыкать себе под нос. Итак, у Кокрена был свой план, и комиссар ярмарки огласил его. Мало того - комиссар торжественно объявил, что Рыжего, который является толмачом и может изъясниться с любым чужестранным моряком, следует доставить на Чукотский Нос по указанию самого всемилостивейшего монарха. У Кокрена уже появилась надежда, что все уладится, но тут поднялся какой-то старшина 2, - теперь мы знаем, что это был старшина Мечигменской губы Леут, - и ответил, что чукчи у себя на родине в толмаче не нуждаются, а посему Рыжего с собой не возьмут. Дипломатичный ответ лукавого Кахарги понравился Кокрену еще {184} больше: тот сказал, что если царь и впрямь так сильно желает, чтобы они доставили Рыжего на Чукотский Нос, пусть он оплатит расходы, даст им 1920 килограммов табаку. А когда комиссар пригрозил чукчам монаршей немилостью, они высказали предположение, что царь этот, верно, не бог весть какой государь, раз у него нет табаку на такую жалкую козью ножку...

Матюшкин:

"На снежных степях своего мрачного, льдистого отечества, под легкими палатками из оленьих шкур, чукчи почитают себя счастливее всех своих соседей, и на них всегда смотрят с сожалением. Легко и хладнокровно переносят они все недостатки и лишения и не завидуют другим, видя, что за необходимые удобства и удовольствия жизни надобно отказаться от своей природной независимости".

Эти слова достойны друга и единомышленника Пушкина.

И Матюшкин, и Кокрен с большим сарказмом описывают энергичную деятельность православных миссионеров на анюйском торге.

Кокрен:

"Когда люди собрались в большом амбаре, куда уже были внесены иконы и алтарь, поп стал крестить обоих мужчин заодно с женщинами и тремя детьми. Вместо того чтобы просто окропить их водой, он заставил всех обнажиться до пояса и при температуре минус 35 градусов (по Реомюру) прыгать в большой чугунный котел, наполненный талой водой, а в довершение всего еще и омыть ноги в этой же самой холодной воде. Я искренне сочувствовал женщинам и детям: их длинные волосы немедленно превратились в сосульки. Торжественная церемония закончилась тем, что всем новообращенным повесили на шею по крестику и объяснили каждому в отдельности, как ему следует произносить свое новое имя".

Матюшкин:

"В назначенный день собралось в часовне множество народа, и обряд начался. Новообращенный стоял смирно и благопристойно, но когда следовало ему окунуться три раза в купель с холодной водой, он спокойно покачал головой и представил множество причин, что такое действие вовсе не нужно. После долгих убеждений со сторо-{185}ны толмача, причем, вероятно, неоднократно упоминался обещанный табак, наконец чукча решился и с видным нехотением вскочил в купель, но тотчас выскочил и, дрожа от холода, начал бегать по часовне, крича: "Давай табак! Мой табак!" Никакие убеждения не могли принудить чукчу дождаться окончания действия; он продолжал бегать и скакать по часовне, повторяя: "Нет! более не хочу, более не нужно! Давай табак!"

Иные чукчи всерьез сердились, когда выяснялось, что поп отказывается крестить их по второму разу. Попы, как и шаманы, были для них энгенгылынами, то есть колдунами.